Он поперхнулся последними словами, поднес ко рту кулак и закашлялся. В горле пробкой встал вязкий комок. Никак не удавалось вывести его наверх. Через пару минут измученный приступом Захар попросил у пленника воды. Руслан молча протянул пузатую флягу. Захар вытащил ее через квадрат решетки, отвинтил крышку на цепочке и с закрытыми глазами долго хлестал теплую воду.

– Спасибо, дорогой, – сипло проговорил Захар, вытер губы и прочистил горло. – Я все выпил, сейчас принесу еще.

Захар прошел на жилой участок, доверху наполнил флягу водой из бочки, прихватил пачку сигарет из наполовину скуренного блока и незаметно вернулся назад. С кухни веяло ароматными кушаньями; в ярко-зеленых перьях хамедореи звенели крыльями разомлевшие жуки; теплый ветерок приносил с разных уголков лагеря перестук инструментов, неразличимое мужское бормотание, отрывистый смех и сигаретный дым. Жизнь шла своим чередом. О командире никто не вспоминал. Никто не искал его, не спешил справиться о его самочувствии, хотя бы проверить, лег ли он спать или бодрствует.

Захару вспомнилось, как Хомский разбудил его сегодня днем и начал перечислять, что успел сделать и куда кого распределить. «Надежный, как автомат Калашникова». В отличие от разгильдяя Оскара, он всегда отличался хорошей работоспособностью, примерно исполнял распоряжения, никогда не увиливал от обязанностей. Что особенно нравилось в нем Захару и что он особенно в нем ценил, так это непоколебимую субординацию и полное отсутствие панибратства. Наверно, все дело в том, что Хомский приручен и в прошлой, материковой, жизни не был знаком с Захаром, поэтому никогда и не позволял себе такого поведения, каким нередко грешили Герман, Тима и Феликс. В их проделках чувствовалась игривость младших братьев, и на них всегда не хватало зла. Хомского же Захар воспринимал как подчиненного, который послушно следует приказам, но вместе с тем, если знает, что в каком-то случае они могут поступить иначе и при этом, затратив меньше усилий и ресурсов, получить ту же выгоду или даже вдвое больше, не боится высказываться и мягко спорить. И такое отношение было многим приятнее, чем, например, дружеская фамильярность Германа и Тимы, их раздражающая шумливость и готовность в любое время дня и ночи ржать во все горло. Или бессменное недовольство Патрика, из которого, наоборот, слова не вытянешь.

Молчаливость не порок. Захар любит молчаливых людей: они прекрасные слушатели. Но если бы Патрик молчал с другим выражением лица… Работу он выполняет сносно, не придерешься, но с таким хмурым и кислым видом, будто все вокруг – и Захар больше всех – давно ему надоели, будто он, как выразился Оскар, «гнет хребтину» за жалкий кусок хлеба и вообще занимается какой-то ерундой. Захар даже не знает, как Патрик на самом деле к нему относится. Он почти всегда замкнут в себе, зациклен на своих мыслях. Отзывается нехотя, лениво, словно делает одолжение. Ни разу ни с кем не проговорил дольше пятнадцати минут. Захар не единожды пытался поболтать с ним по душам, выспросить, хочет ли он вообще здесь жить. Если не хочет, почему не скажет? Захар пристроит его к своим на материк и дело с концом. Но Патрик всегда отвечал одинаково: «В данный момент меня все устраивает. Если у меня появятся претензии, я скажу». То есть его кислое выражение лица, неискоренимая раздражительность и едва уловимое цыканье в ответ на указания – это довольство жизнью? Захар давно оставил его в покое и предоставил самому себе. Главное, что дело свое делает. Но теперь не мог не думать о том, какие мысли роятся в этой голове, которая вечно повернута в сторону от присутствующих, какие цели высматривают перед собой эти колючие глаза. Что таится за этим вечно отрешенным взглядом? Кому на самом деле принадлежала идея свергнуть Захара? Не расчетливому ли тихоне с холодным, как хирургическая сталь, медицинским складом ума?

Захар хотел бы иметь в строю побольше таких людей, как Хомский. До чего же обидно терять такого хорошего исполнителя… И к тому же интересного собеседника. Если бы не дурное влияние сородичей, если бы Захар вовремя догадался умыкнуть его на свою сторону, он бы сейчас уравнял силы. Хомский стоит двоих. Захар не раздумывая променял бы на него Германа и Тиму, эту действующую на нервы бесовскую парочку… Лучший во всем, лучший из воспитанников. И даже в манипулировании ему нет равных. Это его удивление, когда Захар спросил, кто убил Ингу… Не только идеальный манипулятор, но еще и превосходный актер. Он вполне может потянуть на себе лагерь. Распоряжаться идеями, отдавать указания и школить сотоварищей, которые только вчера фамильярно хлопали тебя по плечу… Кто не мечтает об этом? Но позволят ли «чужеземцу», выходцу со стороны, занять место командира? Скорее уж питомцы обратятся против Хомского, изгонят его и затем со спокойной совестью перегрызут друг другу глотки, не переставая при этом сыпать шутками да подколками.

Захар страшно злился на свою недальновидность. Окружил себя не теми людьми, с самого начала доверял не тем, позволил сбить себя с пахвей. Сильнее предательства и лжи Захар ненавидел чужое лицемерие и привычку действовать из-за угла. Если его пытались объегорить или выставить дураком, в нем вспыхивала одержимость самого жестокого отмщения. Только так он мог успокоиться. Захар был готов прямо сейчас собрать питомцев, швырнуть им обвинения в их жадные иезуитские физиономии, а потом броситься на изменщиков и рвать, рвать зубами, хрустеть чужими костями, ломать пальцы, пока не выбьется из сил и не окажется в их лапах или не упадет замертво с ножом в спине. О, каким бы наслаждением были для него их крики! Захара искушала мысль воплотить эту сладкую грезу в реальность. Но есть ли толк? Чего он добьется? Облечет себя на смерть, а умирать не хочется. Сколько бы черепов ни проломил Захар, в одиночку стаю не одолеть. Кто-то останется, будет жить и посмеиваться над позорной кончиной обуянного яростью командира, мусолить с остальными предателями эту «постыдную сцену» и приговаривать, мол, Шкиперу даже не хватило силы духа сохранить гордость и встретить поражение с достоинством. Захар не собирался уходить в мир иной с клеймом пораженца. И не потому, что это клеймо поставит кто-то другой, к чьему мнению будут прислушиваться, ведь он жив и волен наплести что угодно, а Захар почил и уже не способен высказать свою точку зрения и постоять за себя. В победе он видел восстановление справедливости и внутреннего баланса, воздаяние за годы самоотречения и заботы, за вложенные силы и впустую растраченное доверие.

– Скажи честно, Руслан, почему ты сопротивляешься мне? У тебя есть что-то, от чего ты не можешь отказаться? Поправь, если ошибаюсь, но мне кажется, у тебя неплохие отношения с отцом. Ты отказываешься только из-за него? Будь у тебя любимая, ты наверняка бы взял ее с собой. Может быть, ты влюблен безответно и не готов отказаться от возможности хотя бы изредка видеть свою мечту, раз уж добиться ее не в силах? Не думай, я не насмехаюсь над тобой. Мне всего лишь хочется понять тебя, узнать лучше. Привычный образ жизни нелегко оставить… Даже когда он не приносит удовлетворения. Нелегко просто потому, что ты связан силой привычки. Но вы дрейфовали пять месяцев… Связь с прежней жизнью истерлась. Уверен, ты не станешь отрицать, что когда-то близкие люди теперь кажутся тебе далекими и нереальными, словно это вовсе не ты пропал без вести, а весь остальной мир ушел под воду. Ты чувствуешь, как изменился? Ты должен это чувствовать. Когда я сказал, что ты не похож на свою фотографию в паспорте, я имел в виду не только внешность. На фотографии у тебя по-юношески серьезный вид. Ты будто стараешься выглядеть суровее, чем есть, но глаза выдают неуверенность студента, охваченного страхом показаться неловким и смешным.

Сейчас на меня смотрит молодой капитан. Пусть он и не сумел противостоять буре, потерпел поражение в схватке с нею и едва не погиб, но все же он доказал, что просто так не сдается и умеет проигрывать. Все пять месяцев он поддерживал жизнь в неисправной яхте, поддерживал порядок, заботился и продолжает заботиться о своем товарище. Да, я вижу настоящего капитана. Взгляд твердый и неприветливый, руки немного дрожат, но не от страха, ты просто очень хочешь вырвать мне сердце. А еще ты часто поджимаешь губы и стискиваешь кулаки. Ты уже не тот Руслан двадцати девяти лет, каким был пять месяцев назад. Держу пари, ты ощущаешь себя не тридцатилетним, а намного, намного старше. И я не удивлюсь, если выяснится, что все это время ты прекрасно знал о ненадежности Максима, но продолжал заботиться о нем, потому что это твой долг. Долг капитана.