– А мне самому в интерес посмотреть на него в таковецкий моментарий при всём честном народушке! – ералашно запустил я и стриганул к себе в отдел.

Наконец-то «Комсомолка» дала!

Это главное.

А что Васюган мне споёт? Это меня не колышет.

Всё-таки разве я не доказал ему теперь, что могу писа́ть?

С первых дней Васюган не встерпел меня. Всё гнал на обочинку, всё кромсал, а то и вовсе насмерть рубил мои материалы. Я молчал, молчал…

И однажды после очередной зарубки позвонил в «Комсомолку». Сказал, вот на такую-то тему есть приличная статья. Не нужна ли? Нужна, говорят. Сейчас переключим на стенографистку и диктуйте.

Я и продиктуй. Это несложно.

Вот и дали.

Но всё же, что-то теперь запоёт пенсяр[25] Васюган?

Но лично мне пока не до песен.

Я дунул в ближайший киоск и угрёб всю «Комсомолку» – все двадцать штук. Взял всё, что было.

На всех парах лечу назад, через три ступеньки радость кидает меня вверх и нарываюсь на распахнутую редакторскую дверь. Она первая была справа от лестницы. Навстречу выходит сам.

– Что, – кривится в смешке, – с испугу удрапал и всё ж решил вернуться?

– С какого испуга? И чего мне пугаться? Я просто бегал в киоск. Взял всю «Комсомолку». Дала то, что вы забраковали… Вот, – подаю ему один номер, – посмотрите… Не треть ли первой полосы! Сверху! На открытии! Поздравления не запрещены…

Он кивнул на открытую свою дверь:

– Заходи, заходи. Первопроходец![26] Сейчас и поздравим…

Захожу в кабинет – там вся редакция в полном комплекте. Носы в стол. Никто на меня и не взгляни.

Ёкнуло у меня ретивое.

Но я всё же через силу коротко хохотнул:

– Кого хороним?

– Тебя, – постно ответил кто-то.

– Вот и хорошо. А я уже и некролог принёс. Точный, выверенный. Сама «Комсомолка» дала. Почитайте… – и кладу каждому под нос по газете.

– Не паясничай, Долгов! – оборвал меня редактор. – Газету собери и читай сам. Пустого времени у тебя будет в избытке… Мы, товарищи, собрались по поводу недостойного морального поведения нашего сотрудника Долгова. Такое поведение несовместимо с его пребыванием как в комсомоле, так и в нашем сплочённом редакционном коллективе комсомольской газеты… И не забывайте, наша газета – орган обкома комсомола!

Все головы закивали наперегонки.

Тут и похолодело у меня в животе.

– Мы не можем позволить такой роскоши, чтобы в наших дружных рядах был человек, растлевающий школьниц!

– Это как? – привстал я.

– А вот это ты нам и расскажешь.

– Мне нечего рассказывать.

– Тогда я расскажу… Да вот этот рассказ!

Редактор вскинул конверт.

Адрес на нём был написан Валентиной.

И слово

было старательно обведено.

– Письмо пришло на моё имя. Почему вы его вскрыли?

– Потому и вскрыл, что вскрыл!

– А что, тайна переписки уже не охраняется законом?

– А закон здесь Я!!! И не прими я вовремя мер… Что, ждать, когда твоя тайна зауакает? Ясли в редакции открывать? Мы миндальничать не собираемся! Я не стану зачитывать здесь письмо тебе. Но сказать обязан… Так растлить юную особь – триста раз написала Люблю в одном этом письме! О чём это говорит? О том, что ты матёрый ловеласища. Судя по письму, вы слишком далеко заехали, и вряд ли у тебя эти фигли-мигли со школяркой обходятся без постельного пинг-понга. А за это уже надо отвечать по суду!

Эта наглая ложь смяла меня.

Я растерялся и не мог ничего сказать.

– А теперь, – гнул своё редактор, – пускай каждый скажет, что думает о тебе.

И каждый сказал, что хотел услышать Васюган.

На то это и был дружный советский коллектиф.

Мы остались с Васюганом одни.

– Вот что, ненаглядный, давай выбирай, – засопел он. – Бросать пенки[27] я не намерен. Давай ещё перебазарим с носу на нос. Политчас прошёл на ура. Выступили все. Все дали тебе по мордасам. Ты пролетел, как трусы без резинки. Такова селявуха… Как теперь тебе здесь оставаться, если все против тебя? Глупо же… А ты малый с понятием… Не без того… Секучий. Так что делай срочный вумный выбор. Пишешь сей мент по собственному и я выдаю тебе чистенькую трудяжку.[28] Святым летишь на все четыре ветерка и спокойненько обмахиваешься комсомольским билетиком. Ну, так проходит вариант по собственному?

– Уволиться по вашему собственному желанию?

– Называй, как хочешь. Не уйдёшь миром…

– Не можете вы пережить мою статью в «Комсомолке»?

– Не могу и не хочу. Не быть нам тут обоим… Ты разве это не чувствуешь? Или у тебя чердак заклинило? Разве ты не видишь, что мы фазами не сошлись? Не уйдёшь, дрыгастый, миром, завтра в десять потащу на эшафот к Дуфуне. У Конского разговор короткий. Вот что ты, пенис мягкий,[29] там запоёшь? Знаешь же… На бюро входит человек… А с бюро выносят остывающий труп.

– Выбираю трупный вариант.

Дело подбегало к двум.

У Вали кончались уроки и я побрёл к школе встретить её.

Я провожал её по утрам до школы, но никогда не встречал из школы.

Мне она очень обрадовалась.

– Антониус! Миленький! Ты так быстро соскучился по мне? Ты делаешь гранд успехи. Я в полном отрубе!

– И я в полном… Ну зачем ты в редакцию послала мне письмо? Это твой сюрприз?

– Да. Я подумала, что в Грузии ты мог не получить моё последнее письмо. Я и пошли его в редакцию. В редакции ты наверняка получишь… И мне б было жалко, потеряйся оно.… Я триста раз написала своё ЛЮБЛЮ. Вот теперь ровно тыщу написала, как ты и хотел…

– Лопнула наша тыща. Письмо перехватил редактор, и такой поднял хипеж! Полдня до пота полоскали меня всей редакцией! Так что теперь я чистенький, аки агнец.

– Не нужно мне ягнёнка! Чего от тебя хотят?

– А-а… Не бегай дальше рябого батьки.

– Переведи.

– Да! Ты ещё не видела!.. Сколько дней искала в «Комсомолке» мою классику – так сегодня дали!

– С фонариками про меня?

– С фонариками…

Она чмокнула меня в щёку:

– Вот тебе за это посреди улицы! А вечером добавлю.

Я вздохнул.

– Знай не кисни, – ласково погрозила она пальчиком. – Вырулим на хорошку. Чего от тебя хотят?

– Чтоб я ушёл из редакции. Персональное пламенное желание Васюгана.

– С чего это вдруг?

– Да не вдруг… Эту статью он забраковал. Не дал в нашей областной газете. А я в пику и ахни её в Москву. Вот теперь он и заметал чёрную икорку баночками.

– И на здоровье! Чего приседать перед этим рябым cretino?

– Он разбежался меня гнать. А я не собираюсь бежать. Так он… За статью в «Комсомолке» если кого и надо гнать, так только его. Как профнегодяйку… Двух слов на бумаге толком не свяжет… Так он про статью на людях помалкивает, а пинает меня за растление малолетки. И твоё письмо в строку, и утренний поцелуй при нём…

– Ох, cretino и есть cretino… Если бы он знал, кто кого из нас растлевает, если бы только знал… Я прям сейчас пойду и скажу ему!

– Пустой след… Завтра на десять он вытягивает меня в обком комсомола на бюро.

– Разбор полётов будет вести Дуфуня?

– Дуфуня.

– Тем хуже им обоим. Я приду. Закрою тебя героической грудью. Не дрейфь!

6

Моё дело сунули в конец бюро.

В разное.

Это не раньше двенадцати.

Мы с Валей вышли во двор.

Было сыро, промозгло.

Усталый блёклый снег, быстро таявший днём на уже гревшем солнце и по ночам снова ощетинивавшийся внаклонку к солнцу льдистыми шпажками, грязнел под обкомовскими окнами.

Ветхая ворчливая старуха бродила меж деревьями и длинным шестом сбивала с голых веток презервативы, так живописно разукрасившие предобкомовский простор.