– Эко-о… Подумать есть над чем. Вот что… Обязательно переведём больную в райцентр. В течение трёх часов! Не успеете даже приехать! Есть блестящая возможность проверить обещание моё.
– Проверим, – кивнул я ей в прощанье и пошёл к двери.
– Молодой человек! А вы меня не узнаёте?
Я внимательно посмотрел на неё с плеча и медленно покачал головой:
– Не узнаЮ́.
– Между прочим, – на капризе выкрикнула она, – я вас тоже не узнаЮ́!
– Вот мы и квиты.
Уже в коридоре она обогнала меня и преградила мне путь самым решительным выпадом:
– Послушайте! Да по какому это праву вы не узнаёте меня?
– А по какому праву я обязан вас узнавать? Я вижу вас впервые.
– Не впервые! Мы видимся в четвёртый уже раз! Ну да вспомните! Чаква!.. Бахтадзе! Пляж!.. Ну… История с халатом наконец!
– Хоть на конец, хоть на начало… Я предпочитаю истории без халатов.
– Грубо. И поделом. Я сама была груба с вами первая… На этой работке озвереешь… Однако мне бы не хотелось вот так расстаться. Мы узнали друг друга. Я это чувствую. А почему же вы не хотите в этом сознаться? Через четверть века встретиться! Есть мнение. Давайте на радостях поцелуемся!
– А минздрав на сей счёт никаких предупреждений не даёт?
– То есть?
– На пачках с папиросами он грозно сигнализирует: «Минздрав предупреждает: курение опасно для вашего здоровья». А насчёт поцелуев с незнакомыми при первой встрече он ничего не порекомендует? А то без цэушек минздрава я боюсь и вздохнуть…
– Обиделись… Крепко обиделись на меня… Ну извините и вспомните нашу четвёртую встречу. Насакирали… Совхозная больничка… К вам приезжает…
– … девушка с первым моим фельетонов в газете?
– Да! Вспомнили?! Это я была. Рина!
– Газету вспомнил. А девушку нет.
– Должок!.. Долгов! Ну чего кукситься? Я ж та дурочка Рина… Приезжала к вам в больницу и упрашивала вас написать про старушку Бахтадзе… Ну вспомнили?
– Старушку вспомнил… Уже из Москвы, от журнала, приезжал именно к ней… А насчёт девушки – толстый прочерк.
– Я и на прочерк согласна… Знаю, вы в Москве… Как-то попалась мне на глаза ваша статья в «Комсомолке»…
– Ну, мне про меня можно не рассказывать. Я кое-что знаю о себе. Вы-то как здесь оказались?
– Просто. Поступила в местный мед.
– А почему не в Тбилиси? Там же ближе?
– Мне нужны были нормальные русские знания. А не покупной диплом. Кончила… Семья… Работа… С боями докувыркалась до кресла первого зама в облздраве. Всё фонарём![42]
– Своё кресло вы любите.
– Люблю и людей вытаскивать из хвори… С того света…
– Это уже лучше.
– Медицина наша крепенько стоит на своих копытцах.
– Что вы говорите!
– Что слышите. Советская медицина – самая передовая в мире!
– Что вовсе не мешает ей прочно удерживать девяносто шестое место по медобслуге на душу населения и сто тридцать седьмое место по продолжительности жизни мужчин!
– Зато по продолжительности жизни женщин мы на девяносто пятом месте. Разве это не прогресс?
– Величайший.
В ней что-то отталкивало, и я больше не мог болтать с нею.
– Ну, поговорили ладком, пора и расставаться.
– За маму не переживайте. Всё будет тип-топушки. Прямо с автобуса идите проведать в районную больницу. Будет на месте! Гарантирую. Возможно, возникнут какие неясности… На этот случай вот вам, – подала визитку – мои телефоны. Служебный, домашний. Звоните в любое время.
3
Дождь со снегом не прекращался.
На посадочной площадке автовокзала было ветрено, холодно, пустынно.
Слепились люди у выхода, выгладывает всяк свой автобус.
Разгневанная старуха в чёрном, с клюкой, за рукав выловила дежурного в толпе:
– Любезнай! Энта чё ж не пущаете у свой час антобус у Гниулушу?
– В рейсе задерживается… Пожди чуток.
– Кода ж будя?
– Слушай, бабка, радио. Объявим.
И боком дежурный полез к кассам, с силой прожимаясь сквозь людскую тесноту.
Скоро мы поехали.
Стылый автобус наш был наполовину пуст.
Все сидели поодиночке.
Прямо передо мной покачивалась старуха в чёрном. Покачивалась, покачивалась… Привалилась, припала острым плечом к стеклу, задремала под унылый шлепоток из-под колёс.
Чёрная старуха…
Чёрное зеркало дороги…
Чёрные, пустые, без урожая, поля…
Чёрные, тяжёлые, едва не гладят брюхом землю, тучи… Да не снег – чёрную беду сеют…
Чем ближе оставалось до дома, тем страшней становилось мне. Забыть бы, куда еду, забыть бы, зачем еду, забыть бы всё… Хорошо б повернуть совсем назад. Да куда ж назад?
Последний пригорок… Последний спуск…
Вороным крылом ударил слева в глаза наш пруд. За прудом сворот влево, к нам, а прямо если чиркнуть – на Курск.
Можно ж на ветру прочь проскочить прямо, можно ж обминуть беду. Но на кой это понадобилось шофёру притормаживать, брать влево?
Уже в селе, на развилке у прокуратуры, автобус стал.
Прокинулись как-то враз люди, посыпались из двери, точно зерно из пробитой ножом чёрной дыры в мешке.
Я всегда выходил здесь, не ехал до конца, до станции. Чего ж ехать туда, чтоб потом идти назад? Я всегда выходил здесь.
Но сейчас я смотрел, как в спешке вываливались другие, налезая друг на дружку.
Остановки здесь нет. А автобус остановился.
Не дай Бог увидит сам прокурор. Тот-то будет шофёру!
Я смотрел на давку у двери и не мог встать. Вези, беда, куда завезёшь…
На станции автобус опустел. Я остался один.
Из-за занавески выглянул шофёр.
– А вы чего ждёте? Между прочим, конечная. Дальше поезд не идёт.
Я почему-то пожал плечами и медленно побрёл к выходу.
– Ба-а! – разнося в стороны крепкие долгие лапищи, будто готовясь обнять меня, в удивленье вглядываясь в меня, пробасил шофёр. – Да я тебя, голубь ты мой белый, как облупленку знаю! Где понову свела судьба?! Воистину мир тесен!
Я остановился перед ступеньками, коротко окинул взглядом шофёра и, машинально проговорив, что впервые вижу его, стал сходить.
– Ка-ак впервые? А Лаптево?.. А Ряжск?.. А святцевская эпо́пия?.. А спиридоновская?.. Столькое наворочал в моей кривой житухе! Спрямлял всё… Задал мне трезвону… Ну да вспомни. Вспомни! А!?..
Машина рывком взяла с места.
4
У нарядной, облицованной цветной плиткой, станции грудился народ.
Пошёл, заглядываю старухам в лица.
Не она…
Не она…
Не она…
Всякий раз, когда мама прибегала сюда, вниз, в город – центр села с магазинами в Гнилуше называли городом, – прибегала за хлебом ли, за молоком ли, за какой другой мелочью к столу, она часами выстаивала автобус из Воронежа. А ну нагрянет сынок и – никто не встрене! Как же это так? Нельзя так! Не надо так!
Заявлялся я всегда без доклада, и всякий раз она, виноватая за свою тоску материнскую, за свою старость, за морщины, за верёвочно толстые жилы на разбитых сызмалу тяжким трудом руках, которые то и дело норовила подобрать повыше куда в рукава – а Боже праведный, да за что только не казнит себя без вины старый человек! – всякий раз, виноватая и удивлённая счастьем негаданной встречи, роняла она тепло слёз у автобусных приступок.
И теперь всё то отошло? Отошли встречи? Отошли слёзы у автобуса?
Надо идти домой – боюсь.
Ступнёшь шаг и станешь, задумаешься. А чего задумаешься, и себе не скажешь…
«А что, если…»
По прямушке, через сквер, выскочил я духом на свою Воронежскую улицу с падающими тополями. Молодые частые тополя наперегонки тянулись к солнцу – нависли телами над проездом улицы, того и жди, опрокинется тополиная стена.
«А что, если…»
Раза два падал я в грязь, падал и вскакивал и бежал снова…
«А что, если… Прибегаю… Дома народ, полно чёрного народу?..»
Вылетел я из-за угла – Глеб.
