…письмо из Новгородской губернии. – Приведем письмо В. И. Качалова целиком: «С большим трудом улучил минутку, чтобы черкнуть Вам хоть несколько строк, милая, славная Аличка. Мы только на днях перебрались в деревню. Написать из Петербурга было совершенно невозможно: так приходилось мотаться по всяким скучным делам – перед отъездом, что голова шла кругом. Теперь отдыхаю душой, всеми измочаленными нервами, греюсь на солнце, смотрю на небо, на воду – у нас чудесное озеро, с живой радостью думаю о Вас, и если бы не конспиративные опасения, – написал бы Вам много, много хороших и искренних слов. Положим, хорошее и искреннее я Вам всегда буду писать, потому что его чувствую, но много писать очень трудно: нужно пользоваться только теми минутами, когда я остаюсь под каким-нибудь предлогом дома один, и затем потихоньку (это второе затруднение) доставить письмо на почту. Не сердитесь, милая моя девочка, что я об этом говорю, я знаю, что Вы не любите

этого

моего страха, и верьте, что когда-нибудь Вы меня поймете и оправдаете.

Неужели Вы томитесь сейчас в Москве, пыльной, шумной, грязной? Как мне грустно за Вас. Как было бы хорошо, если бы Вы могли провести лето – здесь, со мной! Прекрасные здесь места. Дом наш стоит в лесу, на высоком берегу озера, большого и страшно глубокого, бездонного. Я по целым часам не вылезаю из лодки. Жаль, что писать в лодке никак не возможно. И особенно жаль потому, что, когда я одиноко ношусь в лодке по озеру или лениво шуршу по камышам, – меня часто охватывает нежная, нежная любовь к Вам. Смотрят на меня Ваши хорошие, глубокие, как озеро, глаза, в которых я все еще не вижу дна. Хочется крепко поцеловать Вашу детскую ручку, хочется долго смотреть Вам в глаза, долго и глубоко – до дна, чтобы понять, почувствовать Вас всю.

Вы часто говорили мне, что я „до жестокости“ мало люблю Вас. Не знаю, может быть, это правда – если сравнивать мое чувство с безумными, пламенными, стихийными чувствами, забирающими всего человека – и совсем не свойственными моей дряблой, усталой, на всю жизнь усталой, смирившейся душе. Но все-таки, дорогая моя Аличка, если Вы поверите, как хочется мне, чтобы Вам было хорошо, чтобы Ваша жизнь светилась и играла самыми яркими, радостными переливами, чтобы вся Ваша чудесная, чистая, детская душа пела бесконечные светлые песни, если Вы поверите, почувствуете, как мне этого для Вас хочется, – Вы должны сказать себе: какое у него ко мне хорошее и большое чувство. И да будет Вам стыдно, если Вы вздохнете и скажете: разве это любовь, – это доброта. Нет, Аличка, в моей опустошенной, равнодушной душе для доброты места нет. Осталась маленькая способность любить, и ее я отдаю Вам, моя славная девочка.

Черкните мне хоть два-три слова по адресу: ст. Окуловка, по Николаевской ж. дороге, им. Пузырёво, Лидии Стахиевне Саниной. (Без всяких „для“, а только на самом письме – сверху напишите Вас. Ив. Оно не будет читано никем.)» (Автограф // ГЦТМ им. А. А. Бахрушина. РО. Ф. 467. Ед. хр. 195).

«Я жалуюсь только вам одной» – Чуть переиначенная цитата из 2‐го действия пьесы «Три сестры» А. П. Чехова, фрагмент реплики Вершинина, адресованной Маше, о ничтожестве жены: «Я никогда не говорю об этом, и странно, жалуюсь только вам одной».

…письмо есть? — «Есть…» Конечно, от В. – Судя по дальнейшему упоминанию в записи А. Г. Коонен непредвиденного приезда в Москву В. И. Качалова и его флюса, это то самое письмо: «Ваше красивое письмо получил, дорогая моя Аличка, и очень рад был узнать, что Вы на даче, а не в вонючей Москве, и что хорошо, бодро себя чувствуете. Дай Вам Бог и впредь так себя чувствовать, без всяких „но“, которые все-таки промелькнули в Вашем письме. Будьте настоящей умницей и умейте радоваться вовсю на бесконечную красоту Божьего мира, на все великое, вечное, солнечное жизни. Пусть никакой человек, никакое чувство к человеку – не собьют Вас с этой крепкой позиции радостного созерцания и переживания жизни во всей ее полноте. Хочется любить – любите, так же как – хочется петь, пойте.

Но будьте владыкой вашего чувства, как ваших песен, ваших цветов. Срывайте на заре цветы, дышите росистым утром. Для вас будут еще струиться золотые пылающие лучи полуденного солнца, для вас займется нежная вечерняя заря и будут мерцать звезды. Словом, все для Вас и все – Ваше. И этому „всему“ Вы посылайте свое благословение, свои слезы восторга, свои песни, свою громадную, благодарную любовь. Все служит Вам, радует, томит, нежит, уносит вас, как царицу, в надзвездные края. Тут и „человек“ будет – Ваш, и он будет служить Вам, Вы его услышите, почувствуете – сквозь всю эту чудесную музыку мира. И если любите его, то еще слаще замирает сердце и ярче горят звезды и еще огненнее и страстнее дышит полдень. Тогда – пусть душа любит и человека! Ей ничего не страшно, и не в силах тогда будет человек отнять у Вас прекрасную радость жизни.

Но беда, Аличка, если подкрался к Вам и занял в вашей душе место такой человек, который держит в своей руке всю прелесть жизни, если охватило Вас такое чувство к нему, что только от его взгляда, от его слова, его ласки или обиды – загораются для Вас или гаснут звезды, расцветают или вянут цветы. Бойтесь, Аличка, такой любви и не давайте ей воли над вашей душой. Будьте сильнее любви к человеку, и пусть любовь к миру наполнит Вашу душу – до краев своими чистыми, вечно-свежими волнами и не даст „человеческой“ любви завладеть всем вашим существом. Пусть она, эта человеческая любовь, не умирает, если ей хочется жить, если она способна радостно жить, – пусть живет, пусть горит, даже разгорается в жаркое пламя, – но пусть только не сожжет души, не выжжет из нее вечной, радостной любви к Божьему миру. Может быть, милая моя девочка, я зря нагоняю на Вас такой страх, но мне стало уж очень обидно за Вас, когда я в Ваших строках ясно почувствовал, как что-то висит над Вами и мешает Вам „петь громкие песни“. Не нужно этого, дорогая, боритесь с Вашей „стихийной“ любовью к человеку. Да и человек не стоит, ей-богу не стоит, стихийной любви. Можете сердиться на меня, можете кричать, топать на меня ногами, запустить в меня вашим комодом, если мы будем продолжать этот разговор у Вас, – или хоть Немировичем, если будем говорить в театре и он попадется Вам под руки, можете повалить на меня сверху Германову (для компании) и Татаринову, и Адашева – всех ваших друзей, – я и из-под груды тел буду кричать Вам: Аличка! Поменьше любви к человеку! Не растрачивайте драгоценностей души на человека!

Может быть, впрочем, я потому сейчас так лют, что у меня вот уже пять дней как адски болел зуб, и наконец вчера боль прошла, но зато образовался такой флюс, какого я никогда ни на ком не видал, какой можно увидеть только во сне, в кошмаре.

Знаете ли Вы, Аличка, что я сейчас нахожусь в Москве. Я приехал третьего дня вырвать зуб, мне его стали рвать, сломали, корень остался и вчера так разнесло щеку, что показаться на улицу невозможно. Повидаться с Вами, конечно, не было никакой возможности: сначала было ужасное состояние, у меня почти не переставая текли слезы, теперь же, конечно, стало легче, но все-таки в таком виде я Вам не покажусь, говорить мне очень трудно, разит от меня камфарным маслом, дома я Вас принять не могу, на улицу показаться тоже нельзя. А я таки мечтал, грешник, что, как только меня освободят от зуба, я черкну Вам, Вы приедете в город и мы бы денька два могли провести вместе. Но – не судьба. Завтра еду в деревню, так как лечить флюс у доктора нечего, а жить с флюсом здесь нет никакой возможности. В деревне живется мне по-прежнему хорошо, тихо. Я весь – в лесу и на озере. Вспоминаю Вас и люблю Вас тоже хорошо, тихо. Очень хотел бы посмотреть на Вас, издали, чтобы Вы не видели меня. Пишите мне, моя хорошая девочка, – по прежнему адресу – непременно на имя Саниной. Будьте здоровы и веселы.

Понятен ли Вам мой ужасный почерк?» (В. И. Качалов – А. Г. Коонен. Без даты. Автограф // ГЦТМ им. А. А. Бахрушина. РО. Ф. 467. Ед. хр. 171).

Кормилица – няня по прозвищу Цибик (см. коммент. 2-73).