Тетрадь 3. 26 августа 1906 года – 19 марта 1907 года
[Более поздняя запись]:
«Бранд».
Дневник от 26 августа [1906 г.] до 30 марта [1907 г.]
Эту тетрадочку – разрешаю прочесть маме, папе, Цибику, Жоржику и Жанне, но не раньше, чем я умру
Все-таки эта зима была счастливая, ясная и радостная.
Дай Бог, чтобы теперь было бы так же хорошо.
26 августа [1906 г.]. Суббота
Что-то ужасное творится внутри. Такая кутерьма, что разобраться трудно… Когда это все кончится? Господи, дай силы.
И хоть бы одно ласковое слово от него, один теплый взгляд?! – Нет – как будто бы я и не существую в театре. Тяжело! Томительно!
Я так люблю его! И отказаться от этого чувства – сил нет! А тревога… Эта странная, непонятная тревога не унимается. И в театре как-то «неблагополучно». Точно повисло что-то… тяжелое… давящее…
И вдруг правда то, что рассказывала Маруська [М. А. Гурская или М. А. Андреева (Ольчева)] про Владимира Ивановича [Немировича-Данченко]…
И театр…
Боже, какой это ужас.
Нет, нет, быть не может!
27 августа [1906 г.]. Воскресенье
11‐й час вечера.
Сейчас мама играла, а я плакала тихими, горькими слезами…
Но на душе не легче…
Что-то томительное, тяжелое, беспросветное тяготеет надо мной!
Сил нет, сил нет!!!
Что делать?!
Научи, Господи!
Чем кончится все это?
Хоть бы минутку, одну минуточку поговорить с ним, быть может, отлегло бы…
Нет, чем-нибудь это должно окончиться – или я пущу себе пулю в лоб, или уйду из театра… Не знаю…
Хочется поговорить с Владимиром Ивановичем [Немировичем-Данченко]. Он как будто хорошо относится ко мне…
Скажу ему – все, откровенно, и уйду. А что потом будет – не знаю… Может быть, смерть.
Что делать!?!
Сегодня пошла вечером на репетицию. Вошла в театр, и вдруг так томительно стало, так тяжело… Точно комок какой-то подступил к горлу. Оставаться было немыслимо. Наскоро оделась и бросилась вон. В дверях столкнулась с Василием Ивановичем: «Вы уходите? Вам нездоровится?»… «Да, нездоровится», – и, как бешеная, вылетела на улицу… Воздух сухой, свежий отрезвил немного, успокоил нервы. Шла тихо-тихо… и все думала. Боже мой, будет ли когда конец этим думам? А потом лежала на диване и слушала баркаролу. Сердце сжималось до боли, а мысль уносилась далеко-далеко, в какое-то светлое, лазурное царство, царство [мечты, покоя и любви. – зачеркнуто]… Как хочется отдохнуть… В монастырь бы уехать…
Сцена… и монастырь… Странно звучит, а между тем есть в этом какая-то связь… Да, так вот. Уехать. Далеко куда-нибудь. Старая обитель в лесу. Деревья, опушенные снегом. Там где-то гладью раскинулась широкая белая равнина… Тишь… безлюдье…
Только колокола перезванивают, стройно и красиво, и поют о счастье, любви и всепрощении…
31 [августа 1906 г.]. Четверг
1 час ночи.
Сейчас с репетиции.
Сегодня Василий Иванович все время как-то особенно смотрел на меня… Может быть, оттого, что я была как-то интереснее обыкновенного. Не знаю.
Но несколько раз я ловила на себе этот его «особенный взгляд»…
А потом шла и дорогой все думала о том, как я его люблю…
Господи, как люблю…
Настроение чуть-чуть лучше…
Завтра Самарова собирает нас всех для каких-то переговоров.
Итак, работа начинается!
Помоги Бог!
Страшно мне за этот год!
Что будет?
Тяжело!
Опять что-то нависло – угрюмое, удушливое.
А впереди – работа!
Много работы!!
Сегодня много занималась.
Как следует, хорошо…
Хочется
работать!
Играю Леля167.
И страшно, и интересно безумно! Только бы вышло!
Приехала Н. И. Секевич.
Была в театре.
Показалась мне совсем неинтересной…
Вспомнила ее прошлогодний приезд…
Ясно припомнилось, как я шла из театра убитая, подавленная…
Вертелись дома перед глазами, вывески… В ушах что-то томительно и неотвязно звенело… В голове было пусто, страшно… И вот сегодня я посмотрела на нее, и ни одна струнка в душе не шевельнулась… Ни отзвука страданья или горя… ничего…
Пришла домой и не скоро даже вспомнила о ней…
А все же я люблю его!
До отчаянья люблю!
Чувствую, как слабеют силы… Но это ничего. Только бы уходило все не на пустяки, а на серьезное и глубокое… Вахтанг [Мчеделов] говорит, что увлекается мной, что я как материал обещаю многое в будущем, и это бодрит меня…
Давно не говорила с Василием Ивановичем как следует, по-настоящему… А так бы хотелось!
Не удается!
10 [сентября 1906 г.]. Воскресенье
«Не образумлюсь… Виноват… И слушаю, не понимаю…»168.
Не выходит из головы…
Господи! Да что же это?! – Вот оно настоящее.
Талант!
Яркий, огромный!
Господи!
Какой кажешься себе маленькой и незначительной…
Уроки с Вахтангом [Мчеделовым] принимают нежелательный оборот.
Он, по-видимому, увлекается мною и поэтому нервничает, выходит из себя. Сегодня было настолько томительно, что я чуть не разревелась.
Он намеками дает мне понять, что мой талант (?) 169– его жизнь, обработать мое дарование – цель и смысл его жизни, и поэтому требует от меня, чтобы я всю душу выложила ему, все, что есть во мне, – отдала бы в его распоряжение. А у меня преградка еще не совсем рушилась, и хотя многое выползло уже наружу, все же кое-что задержалось там далеко-далеко внутри. А Вахтанг еле удерживается от рыданий, так ему это кажется больно и обидно: «Я чувствую, как вы ускользаете от меня… Что мне делать?!» Господи, а у меня у самой нервы ходуном ходят.
Погода стоит холодная, сухая.
Воздух такой морозный, крепкий. Это хорошо действует на нервы.
Последние дни вообще чувствую себя хорошо (кроме вчерашнего урока с Вахтангом [Мчеделовым]). Много бодрости, энергии, желания работать.
Лель понемногу налаживается. Дай Бог, [только. – зачеркнуто] чтоб вышел хорошо!
Сегодня читала Ивану Михайловичу [Москвину], он сказал, что тон – верный. Работать, работать!
С Василием Ивановичем вижусь хотя и часто, но говорю не очень много.
Впрочем, недавно был и длинный разговор, относительно уроков Самаровой и ее самое… Малоинтересный…
Знаменательного было только то, что, когда мы проходили вместе через сцену, я задела головой за какую-то декорацию, и Василий Иванович очень нежно погладил мои волосы, а когда спускались с лестницы перед уборными, – положил мне руку на плечо тоже так мягко, нежно…
Такой простой, умный, талантливый. Господи! Найдется ли второй такой человек на всем земном шаре?!
