Приглашенные специально для сохранения лица Объединённого Правительства знатоки действующих законов, недолго думая, инициировали судебный процесс якобы от имени одного из Архонтов, результатом которого стала отмена запрета как акта, нарушающего основополагающие права личности – такие, как равенство и свобода слова, существовавшие задолго до Вторжения. Запрет оставался в силе четыре года, десять месяцев и тринадцать дней. А главное, после его отмены стали как-то меньше гадить в информационное пространство, видимо романтика непослушания ушла.

Помнится, тогда Анечка готовилась к насмешкам, но Архонт даже не вспомнил о прошлой её дерзости. Возможность рассмотреть родинку Старобогатов к тому времени уже получил…

Её никогда особенно не интересовало, как именно он догадывался о будущих событиях, было ли это своего рода озарением или плодом долгих размышлений. Проявлениям любопытства здорово препятствовало то, что Константин Игоревич уже точно кому-то всё это уже объяснял и, скорее всего, не раз и не два, можно было бы и в отчётах предшественниц посмотреть. Но не очень хотелось наткнуться на неоспоримое доказательство собственной предсказуемости и ординарности.

То, что касалось только их двоих, он выразил настолько прозаично, что Анне Юрьевне стало даже немного обидно. Тогда было сказано, что это самое обычное и естественное развитие событий между двумя разнополыми людьми, которым нечего делить и есть о чём поговорить. И ещё было сказано, что, к сожалению, недолог век такой любви.

При всём сказанном выше Старобогатов грубияном вовсе не был. Он прекрасно чувствовал настроение собеседника – редко кто оказывался им обижен, но уж если и высказывался резко, то по делу.

Лет пять назад один очень галантный поэт с томным взором и манерами аристократа красиво, не торопя события, ухаживал за Анечкой, делая вид, что не знает, с кем имеет дело. Он читал ей свои глубокие и красивые стихи, дарил настоящие живые цветы. Восхищался тонким литературным вкусом собеседницы и не менее тонкой талией. После трёх месяцев знакомства Анна уже совсем было поверила в его бесконечную и неземную любовь, тем более, что Старобогатов, видимо, не пытался её удержать, если не зная, то уж точно догадываясь о новой влюбленности своей помощницы.

Трудно было не догадаться, если честно. Анечка сменила и прическу, и гардероб. Вместо длинных русых волос обзавелась модной тогда двухцветной стрижкой. Новые наряды ее настолько откровенно подчеркивали воспеваемые поэтом достоинства фигуры, что от количества мужского внимания вполне определенного свойства ей стало даже не по себе.

Тогда же «узнав случайно», что предмет его обожания – личный секретарь Архонта, влюблённый поэт вкрадчиво попросил замолвить словечко за своё творчество. Анна не раздумывая воспользовалась служебным положением. Во время встречи с поэтом Старобогатов попросил её принести свое расписание. Анечки не было в комнате не больше минуты, но в дверях она столкнулась со взъерошенным существом с дрожащими губами, в котором с трудом угадывался её галантный кавалер. Скомкано извинившись, ухажер удалился. А через пару невнятных бесед исчез навсегда, так ничего и не объяснив.

Обратив своё недоумение в гнев на начальство, Анна Юрьевна заявила, что обидеть поэта может каждый, что сводить счеты с человеком, пользуясь своим положением и оскорбляя его творчество только за то, что им обоим нравится одна женщина – низость. И только тогда Архонт молча положил перед ней старинную потрепанную книгу Ивана Козлова, где обнаружилась большая часть лирики поэта с томным взором. На вопрос Анны, почему он не объяснился сразу, Старобогатов попросил разрешения не отвечать, по крайней мере, сразу. Если будет актуально месяца через три – обещал объясниться. И снова угадал. Книгу она прочла, всплакнула над историей жизни слепого поэта – настоящего автора поразивших её сердце стихов, и уже сама не хотела бы тратить время на разговоры о случившемся.

Вообще же литераторам Константин Игоревич, можно сказать, благоволил, даже если заимствование формы изложения в их творчестве было очевидным. К содержанию тоже не имел обыкновения строго придираться. Прочитывал всё, что приносили, запоминал многое, и если в произведении обнаруживалась хотя бы малая часть собственного творчества автора, Архонт наделял его советами насчет обогащения языка изложения, подкидывал темы и повороты сюжета, которые, казалось, возникали у него на лету и отпускал окрыленным. Только совсем откровенным плагиаторам в молчании и с брезгливым видом демонстрировался первоисточник.

Он искренне полагал, что тот, кто хоть немного задумывается над тем, что пишет, волей-неволей думает и перед тем, как что-то сказать, а это уже хорошо.

С кулинарами дело обстояло сложнее. Составителям роскошных коктейлей или изобретателям кустов, на которых росла сразу жареная картошка, вместо оценки вполне могла быть дана рекомендация попробовать нормальную яичницу. Впрочем, форма этих советов была, как правило, достаточно мягкой.

Анна Юрьевна со вздохом в десятый раз перепроверила материалы для предстоящих встреч. Всё было на месте. В принципе, достаточно было бы доставить это в приемный зал, но обычно она поднималась к Архонту и всё приносила к нему домой. Старобогатов молчаливо поощрял именно такой способ, а приемному залу часто предпочитал отдаленный домик в лесу, куда ещё надо было добираться минут десять пешком через лес или столько же времени на машине, петляя по извилистой дороге.

Просматривая файл о частном лице, запросившим встречу с шефом, Анечка ощутила нечто отдаленно напоминающее ревность. Судя по фотографиям, частным лицом являлась жгучая брюнетка, именуемая Кассандрой Новиковой, лет двадцати пяти, от силы тридцати, с огромными тёмными глазищами на смазливом лице. «И что ей могло понадобиться? Личный вопрос у неё, понимаете ли…» – тихонько проговорила сама себе Анечка.

Большинство личных вопросов к Архонтам сводились к просьбам об участии в производстве потомства и заверениям в самых благих намерениях просящей стороны. Константин Игоревич на её памяти еще ни разу не давал согласия. Ну а вдруг, чего доброго, понравится именно эта?

Анна Юрьевна искренне полагала, что беспокоить Константина Игоревича по таким пустякам, как три ягоды на дегустацию и несколько страниц странных рифмованных текстов вообще не стоило. Нормальный опытный секретарь и сам бы справился. Точнее, сама. А личное дело могло бы и подождать…

Размышляя о том, стоит ли делиться своими мыслями с Архонтом сегодня, Анна Юрьевна вошла в старомодный лифт, внутренность которого украшали многочисленные наклейки с лозунгами против употребления соли, и нажала на кнопку.

За несколько сотен километров от лифта с Анечкой старший магистр-архивариус Андрей Леонидович Долотов в своем кабинетике героически боролся с желанием извлечь из винного архива бутылку водки и выпить её залпом. После прямого эфира в груди было тесно, в кармане лежал неизвестно как туда попавший неподписанный контракт на участие еще в пяти таких же безобразиях, а перед ним на столе располагался куб (нейроинтегрирующийся преобразователь универсального назначения) и клавиатура, на которой ему надлежало набрать или объяснительную по поводу участия в «Исторической правде», или заявление об увольнении по собственному желанию. От водки же, по идее, должно было стать легче.

По возвращении с эфира он был незамедлительно вызван к заместителю заведующего архивом и подвергнут неимоверному разносу. Брызжа слюной и волнуясь брюхом, замзав обвинил его в желании прославиться, опозорив при этом родной Архив – уникальную научную организацию, репутация и добрая слава которой создавались веками… Он требовал молчать и официального опровержения. Он давно присматривался и убедился в полной некомпетентности Долотова ещё до приема на службу. Он не собирался позволять всякому возомнившему себя светилом науки рассуждать о правде, а тем более о правде исторической в контексте искажения общепризнанной объективной действительности, которая является частью идеологического фундамента общества. Расшатывание же основ, предпринятое жалким ничтожным существом, возомнившим себя историком, ещё надлежало проверить на предмет уголовной наказуемости. И пусть усвоит себе существо это, что заступаться за него никто не будет. Словом, нёс громогласный начальственный бред самого отвратительного содержания.