Когда мы решаем, что будем популярны, успешны или одиноки и никем не поняты? Как из маленьких хорошеньких детей в костюмах зайчиков и снежинок мы превращаемся в красоток, ботаников, изгоев, негодяев, героев? Является ли этот ярлык нашим собственным выбором или на нас его наклеивает общество? Но самое важное – можем ли мы что-то изменить, или каждая наша попытка – только иллюзия, очередная маска, под которой всегда будет жить наше истинное лицо?

Марк бежал между кресел школьного актового зала, под звуки «Гаудеамус», не обращая внимания на строгие взгляды преподавателей, он чувствовал усталость и раздражение, все вокруг ему претило, было чуждым, казалось наигранным и смешным. «Гимн они поют – лицемеры», – прошептал он. Потом стянул с себя форменный пиджак, нервно дернул пуговицы на рубашке, так что они чуть не отлетели, и побежал дальше. Выскочив на широкую мраморную лестницу, мечтая поскорее выбраться на свободу из этого храма лжи и притворства, он сделал еще несколько шагов и больно врезался в чье-то плечо:

– Черт, Ева, ты что думаешь, если ты мажорка, то тебе все можно! – выпалил он.

Она смотрела на него большими немигающими глазами, под ее взглядом юноша весь съежился и попытался прикрыть рукой манжет несвежей рубашки. Ева не удостоила его ответом. Она лишь брезгливо поджала губу… Марк оскорбил ее не столько грубой фразой, сколько своим существованием вообще. Его засаленные волосы, налипшие на лоб от бега, выбившаяся из куцых брюк рубашка, скомканный в руках пиджак так контрастировали с белым мрамором лестничных пролетов и ровными рядами балясин, на фоне которых он стоял такой сутулый, взъерошенный. Но Ева была не из тех, кто долго помнит встречи, разговоры, брошенные фразы. Она легко отпускала события, мысли, людей. И этот разговор с Марком не был исключением, сейчас ее больше волновал накрахмаленный воротник, который больно резал шею, упрямый локон, постоянно падающий ей на лицо, и то, что она опоздала на торжественное закрытие учебного года.

Когда Ева тихонько вошла в огромный зал, все еще пели Gaudeāmus igĭtur, сотни разных голосов, сливаясь в едином порыве, стали на несколько минут одним гимназистом. Ева так любила эти моменты в общих школьных собраниях, она чувствовала себя частью чего-то важного, великого. Глаза ее налились слезами воодушевления. Она тряхнула головой, чтобы никто не заметил ее сентиментальности. Через несколько рядов Ева увидела Анну, которая смотрела на нее и ободряюще улыбалась, Ева улыбнулась ей в ответ и попыталась незаметно пройти на свободное место рядом. С Анной ей всегда было спокойно. Высокая, слегка сутулая брюнетка с узенькими плечами, она была немного нескладной и неуклюжей, но ее живой ум и кроткий нрав вызывали всеобщее уважение и любовь. Любила ее и Ева. Когда праздник закончился, к ним подошла миловидная круглолицая блондинка и, целуя Еву в обе щеки, слегка жеманничая, сказала:

– Ева, ты, как всегда… Нам можно было вообще не наряжаться, зная, что здесь будешь ты, – прикрывая свое негодование шуткой, бросила Лизи.

Их дружба длилась уже десять лет, с первого школьного дня, и была чем-то естественным, как восход солнца или яичница по утрам, но, как всякая дружба между двумя красивыми девушками, держалась лишь на вере каждой в превосходство над другой. И вот сегодня эта уверенность в Лизи пошатнулась. Она могла бы еще смириться с мягкостью бархата на новеньком жакете Евы и блеском жемчужин в ее маленьких ушках, но то, как на Еву всю церемонию смотрел Рома, которого Лизи целый год пыталась очаровать, этого она простить Еве не могла. Но Ева, словно не замечая ее раздражения, взяв обеих подруг за руки, предвкушая начало долгожданных летних каникул, весело шагала к выходу из школы. На крыльце они распрощались, договорившись о скорой встрече, и Ева быстрым шагом, боясь сегодня еще раз опоздать, направилась в сторону Эрмитажа.

Майское солнце уже щедро грело кожу, поэтому неожиданный порыв холодного ветер на Дворцовой, словно пощечина, ударил Еву по лицу и вывел из радостного забытья, она огляделась вокруг, и ее захватил водоворот площади: случайные прохожие, туристы, сбившиеся стайками и с неизменно радостными лицами и фотоаппаратами наготове, скейтеры, так и норовящие свалить кого-нибудь с ног, назойливые ряженые в костюмах XIX века, вечно усталые продавцы сувениров, смешение прошлого, настоящего и будущего… Вся эта красочная толпа кружилась перед глазами, как в калейдоскопе, и вдруг кто-то ее окликнул. Неизменно самоуверенной походкой к ней приближался Паша. Невысокого роста, худощавый, его карие глаза были прищурены то ли от улыбки скепсиса, не сходящей с его лица, то ли от монгольских корней. Он иронизировал над всем, не было темы, которую бы он не высмеял, идеала, который бы он не пытался низвергнуть, не было человека, которого бы он не осудил, скрывая высокомерие и уверенность в своей правоте, столь присущую юности, за маской шутовства. Хоть они и были друзьями с детства, Ева его боялась. Боялась, что он будет смеяться над ней, как над другими, когда она этого не слышит, боялась признать в его присутствии, что она чего-то не знает, но с Евой он всегда был очень добр.

– Ты опаздываешь, я уже минут двадцать жду, – сказал Паша и взял Евину сумку, набитую книгами.

– Я хотела вчера предупредить, что задержусь, но было уже очень поздно.

– Ну и хорошо, ты же знаешь, у меня все строго, родители контролируют каждый мой шаг, поздно говорить по телефону запрещено. Ненавижу все это. Скорей бы закончить школу и жить отдельно.

Паша не преувеличивал. Он жил с отчимом и матерью, у которых был совместный ребенок, любимая дочка, а его держали в ежовых рукавицах. Паше казалось, что дома его недолюбливают, недооценивают. Он очень хотел быть самостоятельным. С юных лет начал работать, раздавал рекламные листовки у метро и какие-то газеты. Хотя деньги на карманные расходы у него были. Он хотел казаться независимым, но, на самом деле, был просто одинок. Ева и Паша дружили с пятого класса, они познакомились в Эрмитаже и виделись здесь каждую неделю на занятиях по истории искусств. Это была истинная стихия Евы. Мама Евы была членом клуба друзей Эрмитажа, и Ева бывала здесь, кажется, с тех пор, как начала ходить. Она посещала все кружки, открытия выставок, лекции, ее занимало все: от загадок древнего Египта до светотени Караваджо. И сама она была искусством, ведь Паша ходил сюда, только чтобы смотреть на нее… Ева была из того типа девушек, которые врезаются в память мужчин быстро и навсегда. Ее открытое лицо в обрамлении каштановых локонов дышало юной красотой и свежестью, большие карие глаза с пушистыми выгнутыми ресницами казались еще темнее по сравнению с цветом ее лица. Красивые брови, пухлые губы, тонкая грациозная фигура – казалось, природа одарила ее всем, но Ева еще этого не знала, вела себя естественно и живо без тени кокетства или жеманства и носила свою красоту, как легкий повседневный наряд.

Они поднялись по Советской лестнице на площадку второго этажа Старого Эрмитажа и остановились у огромной малахитовой вазы, которая смотрела прямо в зал Рембрандта, их группа уже была там у одной из главных картин Эрмитажа «Возвращение блудного сына». Ева и Паша, взволнованные бегом по лестнице и опозданием, быстро подошли к ребятам, но через секунду уже забыли о своей суете и стали ловить каждое слово Галины Ивановны, которая с восторгом говорила: «Каждый день у этой картины собираются люди и каждый по-своему переживает этот шедевр, кто-то восторгается художественным мастерством, кто-то силой чувств, вложенных Рембрандтом в известный библейский сюжет. Но никого она не оставляет равнодушным…» Это было правдой, даже вечно скептичный Паша замер и, кажется, не дышал.