– Эй, Берю!

Мы уже не в машине, а в какой-то голой комнатухе, куда едва пробивается свет через круглое слуховое окошко. Я связан, также как и Берю (который даже скорее весь перевязан), и лежу на полу рядом с ним. Мой соотечественник находится в сидячем положении и, грустно склонив голову на грудь, поет тоскливым протяжным голосом, созерцая концы своих пут.

– Берю!

Мой друг умолкает, поднимает голову и смотрит на меня опустошенным взглядом. Он выглядит очень усталым.

– Что вы сказали, месье? – лепечет он.

У меня возникает подозрение, что от удара шутильником по чану его бедные мозги превратились в майонез. Он добавляет:

– Мы случайно не встречались в Касабланке?

– Послушай, Берю...

– Я весь внимание!

– Я никогда не был в Касабланке!

– Я тоже. Тогда это была, наверное, пара других типов.......

Он полностью теряет ко мне интерес, роняет на грудь башку и затягивает неоконченную песню:

Мне становится не по себе видеть его в таком состоянии. Вам не кажется, что у бедолаги Берю поехала крыша? Впору передать несчастного на поруки Берте, чтобы она выгуляла его в креслекаталке по Булонскому лесу, или же отправить проветриться на русской тройке с бубенцами по заснеженным степным просторам.

– Эй, Толстяк, возьми себя в руки!

Но я не успеваю надоесть ему. Пол, на котором покоится мое тело, вдруг уходит из-под моей спины. В тот же момент брызги пены залепляют слуховое окошко, которое на деле оказывается иллюминатором каюты. Ошибка исключена: подсознание Толстяка догадалось об этом – мы находимся в открытом море, вот почему он затянул «Синие волны».

– Берю, соберись с мыслями, чувак, а то тебя дисквалифицируют.

Он мычит, жужжит, урчит, чихает и, наконец, вновь поднимает башку. Он смотрит на меня, видит, узнает, улыбается и радостно говорит:

– Привет, чувак! Я неплохо вздремнул. Какова наша утренняя программа?

– Можно начать с посещения замка Иф, – вздыхаю я.

– Чего это тебе вдруг вздумалось? Я ничего не отвечаю. Он осматривается по сторонам, морщит лоб мыслителя и бормочет:

– А, собственно говоря, где мы, Сан-А?

– Вопрос, конечно, интересный!

– Да ты ведь связан!

– Почти так же крепко, как и ты.

– Неужели и я тоже?!

– Я уже, кажется, сказал тебе об этом.

– Вот же, черт возьми! Я начинаю припоминать: легавые! Как этим псам удалось отключить нас?

– Вряд ли это были легавые.

– Ты так думаешь?

– Да. Вчерашние наши знакомые тоже не были ими.

Тут, как в спектакле, распахивается дверь, и появляются пятеро типов. Среди них – двое вчерашних «легашей» плюс худой, но чрезвычайно элегантный старикашка с лицом пожилого ребенка. Вместо рта у него щель для опускания монет в копилку, вместо глаз – два кругляша для игры в лото и два лепестка лотоса вместо sxei. Да, чуть было не забыл! На месте шнобеля у него красуется расплющенная картофелина.

На нем очки в изящной золотой оправе, костюм цвета морской волны без всякой там соленой пены; седые волосы гладко зачесаны на пробор. Попутно я замечаю, что четверо других всячески выказывают ему знаки (и даже основательно проросшие злаки) глубочайшего почтения (метров двенадцать в глубину по моим самым скромным подсчетам).

Кортеж приближается к нам вплотную и останавливается, как вкопанный. Сущий кошмар! Мне начинает казаться, что я преставился и прямиком попал в преисподнюю, где предо мною явились беспощадные судьи ареопага.

Слово берет старикан. И делает он это на французском, правда, весьма сюсюкающем. После каждого произнесенного слова штрик высовывает язык и облизывает место предполагаемых губ.

– Месье, – говорит он, – для меня большая честь принять вас на своей яхте.

– Ну и гостеприимство! – рычит Громила. – Развяжите нас, а то мы не можем выразить вам нашу признательность. Старикашка продолжает:

– Мне не хотелось бы причинять вам неприятности, ни злоупотреблять вашим драгоценным временем, поэтому я буду весьма признателен, если вы вернете мне конверт.

– Какой еще конверт? – притворно удивляюсь я.

– Месье комиссар, вы должны прекрасно понимать, о чем идет речь. – Не имею ни малейшего понятия! Старикан достает из кармана ингалятор, широко распахивает свою копилочную щель и щедро опрыскивает себе нЕбо.

– У меня астма, – извиняется он, пряча свое оборудование.

– Вам хорошо бы помог курс лечения на горном курорте Мон-Дор, – сочувствую я.

– Итак, где этот конверт?

– Я не знаю...

Он повышает голос:

– Это конверт, который вы вытащили из кармана покойного – нашего дорогого преданного друга Хотьубе и который вы показывали портье в отеле, а затем обратились с ним к старому торговцу книгами на улице Рхю-Хи-Гули-Ху, после чего, прикоснувшись к конверту, этот достойный человек отправился к предкам, сделав себе харакири...

Воцаряется тишина. Я понимаю, что мне его не провести. Этот очкастый упрямец провел тщательное расследование и узнал гораздо больше, чем мне бы того хотелось.

– У меня его больше нет, – заверяю его я.

– Мы это знаем, так как позволили себе тщательно обыскать вас.

– Так это вы устроили обыск в моем гостиничном номере?

– Да, мы! Так где же конверт? Для вас и вашего друга, если, конечно, вам дорога жизнь, будет гораздо лучше отдать его нам!

Толстяк мрачно сопит и сухо бросает в мой адрес:

– Слушай, да отдай ты эту чертову погремушку старому хрычу, и он оставит нас в покое, а то у меня уже оскомина от этого конверта!

Я вздрагиваю. Вчера вечером Толстяк не видел, как я передал конверт Рульту, и до сих пор уверен, что он у меня.

– Не ломай комедию. Берю, ты же прекрасно знаешь, что я передал конверт нашему послу!

– Вот ведь дырявая башка! – хлопает себе по лбу. Толстяк. – Как я мот забыть? Ведь я сам отвозил его в посольство и лично вручил его превосходительству послу Франции!