Думаю, что теперь – слово за делом. Я прошу командира посторониться,и одним ударом плеча вышибаю хлипкий замок тонкой дверцы.
Перед нашими взорами открывается потрясающая картина.
Третий пассажир, тот самый, который бросил записку в пепельницу, сидит на крышке унитаза. Его руки продолжают сжимать рукоятку японского кинжала, который он мужественно загнал в свой бункер. Вокруг рукоятки обмотан белый платок, уже ставший красным от крови. Парень беспардонно мертв. Желтолицые стюардессы зеленеют, как будто их погрузили в метиленовую синь. Командир Лохоюмападмото выглядит чрезвычайно взволнованным. Впрочем, есть с чего! Он отдает на японском распоряжения своим крошкам и переводит на меня недовольный взгляд.
– Я – журналист, – говорю я – Из агентства «Франс-Пресс» в Токио. Он кивает головой. – Харакири, – констатирует он.
– Вижу.
Другие пассажиры ничего не успели увидеть.
– Послушайте, – говорю я, – не стоит создавать нервозную обстановку на борту. Что, если мы завернем покойника в одеяло и перенесем его в багажный отсек?
Этим преложением я проливаю бальзам на его рану. Физиономия командира немного просветляется.
– Вы очень любезны, месье.
– Рад помочь вам.
Раздается грохот. Это Толстяк, спеша навстречу новостям, наступил на свои подтяжки и растянулся в полный рост.
– Что здесь за бардак? – интересуется он. Командир поворачивается к нему и скупо информирует:
– Харакири.
Берю хватает его руку и энергично трясет ее.
– А я – Бенуа-Александр, рад познакомиться!
Затем Толстяк переводит взгляд на мертвеца в его импровизированном тесном склепе.
– Что с этим чуваком, – спрашивает меня Громила, – он страдает запором? Я строгим взглядом велю ему приткнуться.
– Это самоубийство. Мы должны не допустить паники среди пассажиров. Эти очаровательные демуазели дадут нам одеяло, в которое мы завернем беднягу и отнесем его в багажный отсек.
– Вот те на!. Похороны с утра пораньше! – ухмыляется Бугай – Чего только не вычудят эти...
Еще один испепеляющий взгляд Сан-А. Берю захлопывает варежку. Командир Лохояма-модмото трогает меня за руку.
– У нас есть одна свободная кабина, это лучше, чем багажный отсек.
– Хорошо. Ни о чем не беспокойтесь, командир. Лучше отвлеките пассажиров рассказом о пейзажах под крылом самолета.
– Не знаю, как вас благодарить, месье. Это возмутительное происшествие так неожиданно...
– Увы...
Он уходит. Одна из нежных лотосоликих приносит одеяло, другая показывает мне пустую кабину, о которой говорил командир.
Я советую стюардессам во главе с командиром пойти развлечь пассажиров. После их ухода мы с Берю заворачиваем дорогого покойника в саван.
– Что за блажь пришла в башку этому фраеру делать себе кесарево сечение в воздушном сортире? – интересуется Берю.
Я шепчу, продолжая тщательно обшаривать карманы мертвеца:
– В определенном смысле в его смерти виноват я. Толстяк.
– Что ты несешь?
– Он – тот убийца, которого мы искали. Он прочитал записку, которую я оставил на его кресле. В ней я написал, что все раскрыто. Ты ведь знаешь японцев: путь славы и чести, человекторпеда и прочая мура. Он не захотел смириться со своим поражением и поэтому поспешил к своим предкам.
– Но делать это в сортире – совсем не поэтично, – замечает Берю, которого даже в самые мрачные минуты жизни не покидает способность оценить красоту окружающего мира.
Я заканчиваю осмотр карманов усопшего. Мне удается установить его личность. Его имя Фузи Хотьубе, он живет в Кавазаки (извините за простоту произношения, на самом деле это звучит намного сложнее и поэтичнее), местечке, которое, как знает каждый, находится между Токио и Иокогамой. В его бумажнике я нахожу французские франки, доллары и иены. Я также обнаруживаю конверт с надписью на японском, японскую марку – все это, естественно, из японской бумаги. Странно, что этот конверт пуст и находится в целлофановом пакете. Я определяю его в свой бумажник, дав себе обещание перевести адрес, после чего водворяю бабки и кентухи10 чувака па место. У него при себе также классические аксессуары: расческа, ключи, перочинный ножик, пилочка для ногтей, сигареты и зажигалка. Это не представляет интереса.
Толстяк, который наблюдает за мной, прислонившись к перегородке, спрашивает:
– Ну как, закруглился? Можно приступать к упаковке месье?
– Давай!
Мы переносим труп в маленькую кабину рядом с туалетами и кладем его на кушетку.
– Послушай, – шепчет – Толстяк, – ведь если он покончил с собой, то правосудие уже бессильно, верно? Значит, нам можно смело сделать пересадку в следующем аэропорту и вернуться домой.
Я обдумываю его проницательное предложение и отвечаю, играя оттенками своего красивого голоса:
– Ты прав, о, мудрейший из мудрейших, можно. Но мы этого не сделаем.
– Почему?
– У меня такое предчувствие, что мы держим в руках звено цепи. Нужно размотать всю эту цепь!
– Твое звено уже порвалось, – возражает Грубиян, – но раз уж ты так чувствуешь, давай попробуем!
Одна из маленьких хозяек неба моет пол в туалете. Я обращаюсь к ней с улыбкой number one11 , от которой начинает завиваться цикорий.
– Работка не из чистых, да, моя прелесть?
Она возвращает мою улыбку, так как ее честность не позволяет ей принять такой дар. Какая же милашка эта очаровашка! Она поднимается, и я отвожу ее в сторону, сделав знак Берюрье, чтобы он вернулся на свое место.
– Я думаю, моя прелесть, что нам следует сходить за багажом покойника. Я хорошо знаком с подобными делами. Когда самолет приземлится, полиция сразу начнет следствие, а мы облегчим им работу.
Она соглашается. Я помогаю ей вынести черный чемодан харакирщика.
– А теперь не мешает заглянуть в него, – говорю я.
– Зачем? – пугается прелестное дитя (ее лицо принимает цвет чайной розы).
– Чтобы посмотреть, что в нем. Человек, который убивает себя в самолете, наверняка ненормальный. А у ненормального человека не может быть нормальный багаж, разве вы так не думаете, дорогая? Кстати, как ваше имя?
