Старикану может показаться, что я отдаю ему приказы, но мне на это наплевать.

На прощанье жму лапу Канелони. Возвращаюсь к самолету. У самого трапа ко мне подходит восхитительная дамочка, чья красота соблазнила бы и святого, несмотря на современное платье, а точнее, дочти на полное отсутствие оного.

– Комиссар Сан-Антонио? – очаровательно выдыхает она.

– Да, – вдыхаю я.

Она вручает мне увесистый конверт.

– Это попросили передать вам из посольства Франции, согласно указанию из Парижа.

Я хватаю конверт и награждаю посыльную своим пламенным взглядом No 609, вызывающим разводы и лесные пожары.

– Вы летите со мной в Токио? – с надеждой спрашиваю я.

– Нет.

Она одаривает меня любезной улыбкой. Ее зубки сияют, как жемчужное ожерелье.

– Очень жаль!

Жизнь полна мимолетных встреч. Быстрый взгляд, промелькнувшая улыбка, непроизнесенные обещания и грустное «прощай»...

Я расстаюсь с феей и возвращаюсь на свое место Берю снова спит. Если он не дерется и не ест, то он спит. Это дар, неотступная вера, священная миссия, призвание! Он создан для того, чтобы, спать, так же, как и ножки Бриджитт Бардо для того, чтобы их снимали в кино.

Я распечатываю конверт и нахожу в нем два паспорта с оформленными визами в Японию. Самое страшное в Старикане то, что он ужасно активен и всемогущ. При его участии все трудности снимаются с повестки дня так же легко, как купальные трусики в пляжной кабине.

Я засовываю документы в свои несгораемые карманы, и в этот момент самолет отрывается земли. Берю так и не отстегнул ремень вовремя пребывания в столице латинян и, конечно, ничего не замечает.

– Где мы сейчас? – вопрошает Опухоль после продолжительного сна.

– Кажется, мы летим над Ираном, Толстяк.

– Ираном шаха?

– Да, шаха и падишаха.

– А я-то думал, что мы будем пролетать над Персией.

– Это то же самое, дружище!

После минутного размышления Толстяк выдает свою очередную сентенцию: «Можно сказать, что мы узнали заоблачные высоты, где шахи не зимуют».

– Отлично, – угрюмо киваю я, – это в твоем репертуаре.

– Как-то вечером по телеку показывали забавную пьесу о Персии. А я решил поприкалываться со звуком и одновременно врубил радио. Настроил свой приемник на Андорру, по которой крутили клЕвые довоенные песенки: «Красивые пижамы», «Она чмокнула меня в щечку» и еще что-то в этом духе. Это так здорово подходило к пьесе Ахилла.

– Наверное, Эсхила?

– Эсхила или Ахилла – это то же самое, это у него такой психдоним. По-моему, это была пьеса Эсхила Заватта: все они были в масках и вместо того, чтобы говорить, они пели. У них были пронзительные голоса, но сомнительно, что это были настоящие персы. А вообще, забавная штуковина! Там один кадр заявил, что их надули грехи. Сечешь? Ничего себе заявочки! Берта была шокирована, она хотела написать протест на телевидение, это в ее духе. Она сказала, что такие слова уместны для шансонье, а для телевидения – это уж слишком. Я ей сказал: «Уймись, несчастная!» Ведь они же показывают пьесы Клода Борделя!

Еще одна посадка. Полчаса на заправку баков нашей птахи. На этот раз все пассажиры направляются в сторону буфета. Берю говорит мне, что голоден, и невзначай интересуется:

– Что это за городишко, Сан-А?

– Тегеран.

– Здесь можно хорошо пожрать?

– Не знаю, но вообще-то не обольщайся, здесь все блюда в основном состоят из лепестков роз.

Берюрье трясет башкой, и его сомбреро с бубенцами звенит, как тройка, мчащаяся в заснеженную даль.

– Знаешь, я ничего не имею против роз, если они поджарены на масле и подаются как гарнир с хорошим антрекотом, приправленным вином.

Немного погодя мой доблестный соратник смачно выражается, так как ему приходится довольствоваться аскетичным бутербродом, стоптанным, как башмаки святого кюре из Арса.

– Этот окорок вырезали у свиньи с деревянной ногой, вот дребедень! Если их шах питается точно так же, у него возникнут проблемы с тем, как делать наследников! Это будет не шах, а дистрофан!

– Вместо того, чтобы возмущаться, – говорю я, – лучше бы присмотрелся к пассажирам и попробовал узнать нашего клиента!

Берюрье пожимает плечами:

– Нашего клиента я видел всего лишь на три четверти, дружище!

– Как он был одет?

– Он был в темном плаще.

Мой взгляд возвращается к буфету и фиксирует шестерых путешественников, одетых в темные плащи. Я делюсь своим наблюдением с Толстяком.

– Это облегчает наш поиск, – замечает он

– Подожди, я рассмотрю их вблизи.

Благодаря своему наряду, мой славный коллега не вызывает подозрений. Кому может прийти в голову мысль, что этот бурлескный, гротескный, сногсшибательный тип – знаменитый агент секретной службы? Скажите, кто обладает воображением, способным представить подобную экстравагантность?

Мастодонт обходит буфет, порхая, как бабочка, улыбаясь дамам и подмигивая месье, которые с изумлением разглядывают его.

Он возвращается, не выполнив полностью свою миссию, но зато существенно ограничив поле наших сомнений.

– Послушай, Сан-А, тип, которого мы ищем – вон тот за стойкой или тот, который болтает со стюардессой, а может быть тот, который лакает чай за тем столиком; остальных можно смело отбросить.

– Ну что же, это уже ощутимый результат, – говорю я.

Когда наступает момент оплатить наши расходы, я замечаю, что у меня только французские бабки и еще то, что их у меня совсем немного. Старикан позаботился о паспортах, но при этом упустил из виду валюту. И тем не менее, у дорогуши Лысого валюта – настоящий культ.

На этом месте моих умозаключений в буфет заходит тип с озабоченной физиономией. Он идет от столика к столику и, наконец, останавливается перед нами.

– Месье Сан-Антонио? – спрашивает он.

– Он самый.

– У меня поручение из Парижа передать вам это...

Та же самая формула в Тегеране, что и в Риме, почти такой же конверт, но зато с другим содержимым. Это пачка долларов толщиной с доброе лошадиное копыто, и все по десятке!

– Что такое? – спрашивает Толстяк.

– Чудо! – отвечаю я. – Мы с тобой попали в страну «Тысячи и одной ночи». Толстяк.