Клюге прошелся до книжной полки, проводя пальцами по корешкам и поддевая висящие вверху бусы: обычные, из пластика, с неряшливо подобранными цветами, они висели почти на самом видном месте, убранные от вездесущих лап собаки. Брови сами собой поползли вверх. А затем за спиной раздался спокойный голос:

– Это Вольф сделал на родительский день. Одни мне, другие – Вальтеру. Года три еще, наверное, назад.

Клаус обернулся. Привалившийся к косяку Дольф будто бы смущенно улыбнулся и, выпрямившись, подошел ближе, тоже проводя по бусам пальцами и задерживая их на шарике внизу – самом крупном и ярком, с поблескивающей звездочкой внутри. Было в его взгляде на них что-то такое, от чего сердце на секунду сжалось.

– Вольф – это твой внук? – Рейхенау кивнул, прижимаясь к его спине грудью и устраивая подбородок на плече. – Значит, у тебя их двое?

– Скоро будет трое. – Он коротко поцеловал его в шею, чуть сжимая талию. – Тебя это напрягает?

– Немного. Но, думаю, это ведь… нормально, так? В твоем-то возрасте.

Клаус вывернулся, стараясь заглянуть Дольфу в глаза. Тот, пожав плечами, ничего не ответил, но по взгляду стало ясно, что недоволен, что на возраст сослались. Клюге виновато улыбнулся, чмокая его в уголок губы.

– Иди готовь, а то сгорит еще. Экскурсию потом проведешь. Я пока только тут пошатаюсь, обещаю.

– Ну, раз обещаешь… – Он склонил голову, отступая и по пути почесывая Брауни за ушами. – Не застревай надолго только, с печеньем заканчивать будешь сам.

Клаус кивнул и, еще раз коснувшись бус, перевел взгляд на торчащий на самой верхней полке треугольник. Немного усилий, и в его руках оказалась до этого перевернутая фотографией вниз рамка с почти отвалившимся задником. Отогнув последнюю черную полосу, Клюге взглянул сначала на надпись, а только затем на снимок.

Ади. На память.

Ив.

1986

На фотографии была женщина, которую, если бы не подпись, Клаус и не узнал бы, в объятиях лишь смутно напоминающего Рейхенау мужчины. Но в глаза бросился не этот романтичный, даже через столько лет сохранивший на бумаге свою нежность жест, а живот Шлайер. Выходит, Вальтер практически ровесник Клюге. Каким… неприятным чувством неожиданности это отозвалось внутри. Пришлось сделать паузу, рассматривая севших на ветви растущего поодаль от окна дерева птиц, чтобы отвлечься.

Клаус перечитал. Дважды, трижды, четырежды, пока не дошло – имя-то не то. Почему Ади, если он?..

Скрип зубов заставил вздрогнуть. Клюге не сразу понял, что сам себя испугал. Рядом, у ног, села Брауни, с интересом заглядывая ему в лицо. Рамка отправилась туда, где и была. Где ей и место.

Пальцы машинально пригладили шерсть между ушей. Клаус, еще с несколько секунд проторчав на месте, зашагал обратно на кухню.

Рейхенау, отложив фартук в сторону, что-то листал в телефоне, изредка поглядывая на запотевшую крышку на сковороде. Хотелось засыпать его вопросами, но Клюге, привалившись плечом арке, лишь наблюдал, силясь понять, что в действительности чувствует.

Ревновать не получалось: по тому, каким образом была поставлена фотография и по слою пыли на рамке, становилось понятно, что в этом нет никакого смысла. Интересно, зачем он вообще ее хранит? И почему там, в гостиной, а не где-нибудь в неприметном ящике?

А имя зачем поменял? Даже… нет. Интересовала не столько причина, сколько то, почему не сказали раньше. Мол, так и так, не удивляйся, если услышишь, что меня так кто-то называет. А мотив и не важен. Ну банально не нравилось человеку, может, что такого-то?

– Так и будешь там стоять? – усмехнулся Дольф, не отнимая взгляда от экрана. Клаус, вздрогнув от неожиданности, с места все же сошел. – Чего еще нашел?

– Какое имя у тебя в паспорте? – решив не ходить вокруг да около, спросил он, останавливаясь с противоположной стороны острова. Рейхенау, отложив последний раз пискнувший телефон, приподнял брови. – Ты сказал, что другое. Какое?

– А сам догадаться? Однажды ты им меня уже называл. – Он, кажется, сразу же понял, в чем причина таких расспросов, но отвечать напрямую не хотел из вредности и теперь только загадочно ухмылялся. – Знаешь, Клаус, та вещь была убрана так высоко не без причин. Некультурно тянуть руки ко всему, что плохо лежит.

– В чем был смысл убирать одну букву?

Рейхенау цокнул языком, закатил глаза и, попутно сняв крышку со сковороды, подошел ближе, беря Клауса за подбородок. Вперившийся прямо в лицо взгляд был до того странным, что отшатнуться, как хотелось изначально, не вышло. Клюге так и замер столбом, послушно подставляя щеку под короткое поглаживание.

– Ты вряд ли поймешь, конечно, но в прошлом я делал не очень приятные вещи, Клаус, так что даже такой ход казался мне упавшей с плеч горой. Я бы и фамилию поменял, но отец такой скандал устроил, стоило только заикнуться…

– Отец? – Он почему-то совершенно забыл, что даже у Дольфа могут быть родители. А теперь стало жутко интересно, а раз к слову пришлось… – А… где он сейчас?

– В Мюнхене. – Рейхенау снисходительно улыбнулся. – Матери всегда нравились горы, так что с первых серьезных денег я купил им там дом. Надеешься познакомиться?

– Надеюсь узнать, что ж там за такие не очень приятные вещи.

– О, там материала на целую серию статей и одну разрушенную карьеру. – Он, хохотнув, отошел обратно к плите и принялся мешать мясо. – Не думаю, что захочу рассказывать.

– Грабил, что ли, кого-то? – Клаус фыркнул и, не желая больше смотреть на еду издали, зашагал следом, шумно втягивая носом ароматный запах. – Или избивал?

– Второе случалось. – Дольф скосил глаза, точно пытался что-то вспомнить, и кивнул. – Не так часто, как я думал изначально, но да.

– Ты уже дал мне достаточно компромата в прошлом, почему бы не рассказать?

– О, Клаус, то, что я говорил раньше – капля в море по сравнению с этим. В нашей стране это самое позорное клеймо.

– Ну ты ведь специально мне подсказываешь! – Клюге чуть ли не подпрыгнул на месте, недовольно пыхтя. Так над его любопытством еще никто не издевался. – Знаешь, я думаю, что ты состоял в какой-то группировке.

– Браво, – Рейхенау с ухмылкой щелкнул пальцами и, отворив вторую дверцу холодильника, принялся что-то искать, – одну бутылку вина ты заслужил за сообразительность. – Стекло тихо стукнулось об мрамор. – Да и я, наверное, тоже. Все равно без выпивки рассказать не смогу.

Дольф уже потянулся к горлышку, но тут же одернул руку, точно обжегся, и отошел, придвинув бутылку вместе с открывашкой Клаусу, к тумбам позади, приваливаясь к ним поясницей. Вопрос вышел сам собой.

– Ты чего?

– Вспомнил, что сегодня нельзя.

– Что, религия запрещает? – Клюге постарался улыбнуться, но лицо у Рейхенау было до того мрачным, что не вышло. Настроение заметно упало. – Я все испортил своими расспросами, да?

Прошла едва ли секунда, как глаза Дольфа как-то странно блеснули, а сам он, вздохнув и покачав головой, оказался ближе положенного, притягивая Клауса к себе в своеобразных объятиях – все же обычные сделать весьма сложно, когда у одного никак не поддающаяся бутылка в руках.

– Я расскажу тебе позже. Когда-нибудь. Когда напьюсь достаточно, чтобы не бояться, что ты разболтаешь обо всем при первой возможности.

– Могу клятву на крови дать, – фыркнул Клюге, наконец откупоривая пробку и облегченно выдыхая. – Или как все нормальные люди в двадцать первом веке подписать договор о неразглашении, если уж так сильно печешься. На твой выбор. Но ты бы лучше объяснил мне, почему пить-то сейчас не можешь.

– Вальтер обещал приехать где-то через час. Надеюсь, это тебя не смутит.

– И… ты не можешь пить при взрослом сыне? У вас что, настолько строгие семейные традиции? – Упоминание Рейхенау-младшего напрягло, но виду подавать он не собирался.

– Нет, но Геле ругается, когда от меня пахнет алкоголем.

– Ты что, – Клаус, отодвинувшись, повернулся так, чтобы в полной мере продемонстрировать недовольство на своем лице, – позвал меня на семейный ужин и даже словом об этом не обмолвился?