Моне — тот, из-за которого он сюда и потащился — был потрясающ в своей простоте. В своей истории: почти слепым продолжал творить, не давая пышным бутонам великих идей увянуть в душе. Как Бетховен, глухим писавший свои сонаты, он писал то, что видело его сердце, а не глаза. Клюге восхищался им — искренне, до дрожи в руках, до негнущихся коленей. Картины — нет, шедевры — Клода Моне занимали отдельное место в его сердце. Вслух он, конечно, никогда бы этого не сказал. Так тяготеть к чему-то казалось неправильным.
Внимание привлек невыносимо громкий шум мотора позади. Клаус, вздрогнув от неожиданности, резво развернулся на каблуках, и брови у него поползли вверх от удивления. На одном из немногочисленных свободных парковочных мест встал потрясающего вида тонированный черный Rolls-Royce, блеснувший в лучах уже клонящегося к горизонту розоватого солнца крылатой фигуркой на капоте. В том, что за рулем сидел Рейхенау, сомнений не было.
Тот, хлопнув дверью, второпях поправил полы белоснежного пиджака с болтающейся у нагрудного кармана цепочкой, щелкнул дистанционными ключами и, пригладив волосы, широким шагом направился к дверям. Клюге он, похоже, даже не заметил, а затем, едва в него не врезавшись, слишком уж очевидно быстро принял надменный вид.
— Прошу прощения, припозднился, — откашлялся Дольф, незаметно пытаясь отдышаться. Да уж, в его-то возрасте такая спешка полезной быть не может. Клаус еле остановил рвущийся наружу хохот. — Идем?
— По работе задержался? — Клюге решил не подтрунивать над ним, хотя очень хотелось, и послушно шагнул внутрь, стараясь не обращать внимания на легшую на талию ладонь.
— Я был бы чрезмерно счастлив, задержись хоть раз в жизни не по ней, — невесело хмыкнул Рейхенау, мельком показывая экран телефона стоящей у входа представительного вида девушке. Клаус даже развернуться на нее не успел.
— Сколько стоили билеты? — спросил он, аккуратно изгибаясь так, чтобы убрать чужую руку. — Я отдам половину.
— Тебя пригласил я, а значит платить тоже мне, — не терпящим протеста тоном ответил Дольф.
Клюге хотел исключительно из принципа что-нибудь возразить и уже открыл рот, как тут же замолк, засмотревшись на первую картину. Она совсем небольшая — от запястья до локтя, но все такая же прекрасная, как и в его воспоминаниях. Захотелось дотронуться до нее — самыми кончиками пальцев, чтобы почувствовать рельеф застывшей навечно краски, проследить направление руки художника, полет его кисти. Это будто дотронуться без разрешения до мощей в церкви — запретно, почти греховно. И все-таки…
Клюге сжал ладонь в кулак, принялся расковыривать ногтем заусенец, чтобы хоть чем-то себя занять. Рейхенау молча стоял рядом, рассматривая полотно каким-то напряженным взглядом — так, как профессионалы глядят на работы учеников в художественных академиях. Клаус обернулся на него, непонимающе вскидывая брови. Дольф, почувствовав, что на него смотрят, лишь слегка виновато пожал плечами, тихо произнося:
— Мне та больше нравится. — И указал на «Ирисы в саду», что висели на соседней стене.
— Одна из моих любимых, кстати, — улыбнулся Клюге, подходя к следующему полотну. — И эта. Особенно эта, честно сказать.
— Пляж в Пурвиле, — прочел с таблички Рейхенау и внимательней всмотрелся в крупные мазки, создающие эффект прилива. — Красиво…
А затем, не успел Клаус ответить, он сунул руку во внутренний карман пиджака, извлек тонкие, практически лишенные оправы овальные очки и следом водрузил их на нос, склоняясь к картине ближе, сцепив руки за спиной.
— В прошлый раз ты был без них, — с удивлением выдал Клюге, боясь показаться бестактным. К ставшему внешне раза эдак в полтора взрослее Дольфу резко захотелось обращаться исключительно на «вы» и шепотом.
— Будто бы на тех картинах было что рассматривать, — фыркнул он и едва заметно сморщился, выпрямляясь. Видимо, все-таки проблемы со спиной стороной его не обошли.
Почти у всех картин они стояли по добрых десять минут, и Клаус еле сдерживался, чтобы не начать рассказывать историю каждого из полотен, цитируя при этом собственную статью, потому что это могло вылиться в часовую лекцию, по итогу которой оба они бы оказались на грани смерти — Рейхенау от скуки, а Клюге от обезвоживания и стертого языка. Так что он успокоил себя короткой справкой, хотя даже так рассказывал столь живо, что к концу начало вязать во рту.
— Так это была секция Моне? — для галочки спросил Дольф, подхватывая с подноса одного из снующих повсюду официантов бокал и подавая тот Клаусу. — Кто следующий? — Они остановились ровно на перепутье двух указателей. — Сислей или Писсарро?
— В обоих разбираюсь так себе, так что без разницы.
Рейхенау ничего не ответил, но выдохнул с таким видом, словно у него целая гора с плеч упала, направляясь влево. Клюге, не успев даже оскорбиться такой реакции, мельком глянул на табличку. Все-таки Сислей.
— Значит, импрессионизм — твое любимое течение? — спросил Клаус, пытаясь поравняться с ушедшем вперед Дольфом. Повезло, что тот остановился у первой же картины.
— Я такого не говорил, — хмыкнул он, разглядывая скорее раму, чем полотно. — У меня вообще нет любимых течений, раз уж на то пошло. Мне все нравятся. Ну, может, кроме футуризма. Там что поэзия, что живопись — настоящее дегенеративное искусство. — На шокированный взгляд Клюге Рейхенау тихо, сдержанно рассмеялся. — Что? Я и такие слова знаю, представляешь? Не согласен с изначальным применением, но сейчас подходило как никогда хорошо. Нет, ну правда, ты видел картины этих футуристов? Сплошная мазня. — Он всплеснул рукой, кривясь. — А стихи? Господи, мое чувство ритма скончалось в муках. Пытался я как-то читать того русского… как же его, Маяковского, вроде как, так и не осилил больше одного произведения. Мало того, что полнейшая хрень, так еще и коммунистическая.
— Стыдно признавать, но я понятия не имею, кто этот… русский со сложной фамилией. Если в университете и изучали его творчество, то я явно где-то пропадал в этот момент. — Клаус глотнул шампанского и, последний раз осмотрев картину, шагнул вслед за Дольфом ко второй.
— Я бы с радостью подарил тебе сборник, но книги с его именем только на Опернплатц и сжигать.
— Знаешь, с учетом того, что ты говорил до этого, у меня появляются кое-какие смутные подозрения.
— Понимаю, какие именно. — Рейхенау будто бы довольно усмехнулся. — И не буду говорить, что они беспочвенные. Я человек старой закалки, Клаус, не жди от меня либерального бреда.
— Старой закалки? — передразнил Клюге, фыркая. — А лично фюреру ты руку случайно не жал?
— Не успел, к сожалению. — Дольф выдержал короткую паузу, за которую едва не расхохотался, а затем, качнув головой, точно прогоняя лишние мысли, тыльной стороной ладони пригладил Клаусу пуговицы на пиджаке. — Не морщись. Мы сюда не о политике разглагольствовать пришли.
— Я считаю, что разительные расхождения в идеологиях очень вредят отношениям.
— Отношениям? — Рейхенау издевательски выгнул бровь, в этот раз беря шампанское себе.
— Любого рода, я имею в виду. То есть и дружеским, и деловым, и…
— Я понял, — остановил жестом Дольф, закатывая глаза. — Но дело вот в чем: ты журналист, а значит занимать одну из категоричных сторон априори не можешь, что автоматически делает тебя как минимум центристом, в то время как мне ради сохранения имиджа до́лжно держать лицо и тщательно подбирать слова, что весьма непросто и тоже приводит меня к, так сказать, нейтралитету. Идеология в принципе вещь глупая, Клаус. Придерживаясь определенной, человек загоняет себя в рамки, и уже он сам подстраивается под идеи, а не идеи — под себя, как было бы правильнее.
— А если она… глупо, конечно, оперировать такими детскими словами, но… хорошая? Если идеология хорошая?
— Нет ничего исключительно позитивного, мальчик. — Голос его сделался твердым, но при этом каким-то снисходительным, и, пусть сам он все так же внешне выглядел спокойным, на лбу, прямо рядом со шрамами, заметно вздулась венка. — Мир — не утопия. Раз уж я упомянул коммунизм… разве изначально идея не была хорошей? Всеобщее равенство, мир, дружба и так далее — чем не рай, а? Но, как и всегда на протяжении истории, все испортил человеческий фактор. Все равны, но кое-то оказался все-таки ровнее. И если хочешь знать мое мнение, то я не вижу никаких отличий между нашей страной в тридцатые-сороковые и их. — Он махнул рукой, будто указывая направление, и залпом практически выпил шампанское, принимаясь нервно шевелить желваками.
