Голос мистера Хардейла звучал настолько необычно, в нем, как и в жестах, заметно было такое сильное волнение, что пораженный Гейбриэл не отвечал ни слова, Он сидел молча и в темноте пытался рассмотреть выражение его лица.

– Не спрашивайте меня ни о чем, – продолжал мистер Хардейл. – Если бы я попробовал объяснить вам, что меня мучает, вы бы подумали, что я сошел с ума и стал жертвой навязчивой фантазии. Достаточно вам знать, что я не в состоянии, да, не в состоянии сидеть сложа руки, – я должен делать то, что вам покажется странным.

– А с каких же пор вы в таком беспокойстве, сэр? – спросил слесарь, помолчав.

Мистер Хардейл ответил не сразу, – он, казалось, был в нерешимости.

– С той ночи, как бушевала буря. С девятнадцатого марта.

И, словно боясь, что Варден сейчас станет удивляться или расспрашивать его, мистер Хардейл поспешно продолжал:

– Знаю, вы подумаете, что я в заблуждении. Может, и так. Но во всяком случае мое подозрение – не плод больной фантазии, а вывод здравого ума, основанный на фактах. Вы знаете, что в доме миссис Радж все осталось как было, и он, по моему распоряжению, стоит запертый со дня ее отъезда – только раза два в неделю старуха соседка заходит, чтобы разогнать крыс. Я сейчас еду туда.

– Зачем? – спросил слесарь.

– Проведу там ночь, – пояснил мистер Хардейл. – И не одну, а много ночей. Для всех это секрет, но вам я его открыл на случай, если произойдет что-нибудь непредвиденное. Приходите туда ко мне только в случае крайней необходимости, я буду там с сумерек до утра. Эмма, Долли и все остальные уверены, что меня нет в Лондоне – я действительно вернулся только час назад. Не говорите им ничего! Вот за этим я и приехал. Знаю, что на вас можно положиться, я прошу вас – ни о чем пока меня не спрашивайте.

И, вероятно, для того, чтобы переменить тему, мистер Хардейл стал расспрашивать ошеломленного слесаря о его столкновении с разбойником на дороге, о нападения в ту же ночь на Эдварда Честера, о встрече с этим разбойником в доме миссис Радж и всех последующих необычайных происшествиях. Он даже – как бы между прочим – осведомился, какого роста и сложения этот человек; какая у него наружность и не показался ли он ему, Вардену, похожим на кого-нибудь… – ну, например, на Хью или другого знакомого. Много еще подобных вопросов задавал Вардену мистер Хардейл, а тот, считая, что это делается лишь для того, чтобы отвлечь его внимание, отвечал на все рассеянно – первое, что приходило в голову.

Они доехали, наконец, до той улицы, где стоял дом миссис Радж, и здесь мистер Хардейл, сойдя на углу, отпустил кэб.

– Если хотите сами убедиться, что я здесь хорошо устроюсь, войдемте в дом! – с грустной усмешкой сказал он Вардену.

Гейбриэл, которому все прежние неожиданности казались пустяком по сравнению с этой новой, молча пошел за ним по узкому тротуару. Дойдя до входной двери, мистер Хардейл бесшумно отпер ее принесенным с собой ключом, вошел, пропустив вперед Вардена, и запер ее изнутри.

Они очутились в полной темноте и ощупью добрались до комнаты в нижнем этаже. Здесь мистер Хардейл зажег свечу, которую предусмотрительно захватил с собой. Только сейчас, когда огонек осветил его лицо, слесарь заметил, как оно побледнело и осунулось, как сильно исхудал и переменился мистер Хардейл. Видно было, что он действительно в таком тяжелом состоянии, как говорил дорогой. После всего услышанного Гейбриэл с вполне естественным интересом всмотрелся ему в лицо. Выражение этого лица было настолько разумно и серьезно, что Варден даже устыдился своего минутного подозрения и, встретив взгляд мистера Хардейла, отвел глаза, словно боясь выдать свои мысли.

– Хотите обойти дом? – предложил мистер Хардейл и, покосившись на окно, закрытое ветхими ставнями, добавил: – Только говорите потише.

Предупреждение было излишне – эти комнаты будили какое-то жуткое чувство, заставлявшее невольно понижать голос. Гейбриэл шепнул «хорошо» и пошел за мистером Хардейлом наверх.

Там все имело такой же вид, как и тогда, когда он приходил сюда в последний раз. Но было душно, царила гнетущая тишина, словно самый дом загрустил от долгого одиночества. Занавески на окнах и у кровати, прежде такие чистенькие и веселые, уныло повисли, и в складках их густым слоем залегла пыль; на потолке, стенах и полу пятнами проступала сырость. Половицы скрипели под ногами вошедших, словно протестуя против неожиданного вторжения, а проворные пауки, ослепленные светом, замерли па стенах или падали на пол, как мертвые. Тикал где-то жук-точильщик, которого народ называет «часы смерти», и за панелями шумели поспешно убегавшие крысы и мыши.

При виде обветшавшей мебели Гейбриэлу и мистеру Хардейлу с удивительной живостью вспомнились те, кто раньше владел ею, сжился с нею. Казалось, Грип снова восседает на высокой спинке стула, Барнеби лежит в своем любимом уголке у камина, а его мать сидит на обычном месте и, как бывало, издали наблюдает за сыном. И даже когда обоим посетителям удавалось отогнать эти призраки, возникшие в их воображении, те, казалось, все же незримо витали вокруг, таились за дверьми, в чуланах, готовые вновь появиться и внезапно заговорить хорошо знакомыми голосами.

Мистер Хардейл и Варден вернулись в комнату на первом этаже. Хардейл снял шпагу и положил ее на стол вместе с парой карманных пистолетов, затем вышел со свечой в переднюю проводить слесаря.

– Тоскливо вам будет тут одному, сэр, – заметил Гейбриэл. – Разве нельзя кому-нибудь побыть с вами?

Мистер Хардейл молча покачал головой, так ясно выразив этим свое желание остаться в одиночестве, что слесарь не решился настаивать. Через минуту он был уже на улице и видел, как в доме огонек свечи снова перекочевал наверх, затем вернулся в комнату на первом этаже и ярко засветился сквозь щели в ставнях.

Кто пожелал бы увидеть человека в тяжком смятения и крайней растерянности, тому стоило в этот вечер посмотреть на Гейбриэла Вардена. Даже когда он уютно устроился у камина напротив миссис Варден в ночном чепчике и ночной кофте, а рядом с ним села Долли (в самом соблазнительном дезабилье), и, завивая свои локоны, улыбалась так весело, будто она никогда в жизни не плакала и не умела плакать, а Миггс (впрочем это уж не так важно) клевала носом в глубине комнаты, – даже тогда, с Тоби под рукой и трубкой в зубах, Варден не мог отделаться от мучившего его беспокойства. У него из головы не выходила мысль о мистере Хардейле, угрюмом, измученном заботами, ловившим в пустом доме каждый звук, пока утренняя заря не заставит померкнуть огонек свечи и не положит конец его одинокому ночному бдению.

Утро не принесло слесарю успокоения, в тревоге прошли второй, третий и ряд следующих дней. С наступлением темноты он часто ходил на улицу, где стоял так хорошо ему знакомый дом; там сквозь щели ставень неизменно мерцал огонек одинокой свечи, но внутри не слышно было ни звука, – унылая тишина могилы! Боясь рассердить мистера Хардейла, если нарушит его строгий приказ, Варден ни разу не решился постучать в дверь или другим способом дать знать о своем присутствии. Но любопытство и горячее сочувствие мистеру Хардейлу приводили его сюда довольно часто, и, когда он ни приходил, сквозь ставни по-прежнему мерцал свет.

Если бы Варден и мог видеть, что происходит в доме, это все равно не помогло бы ему разгадать причину таинственных ночных бдений. Мистер Хардейл в сумерки запирался в доме, а на рассвете покидал его. Он не пропускал ни одной ночи, приходил и уходил всегда один и никогда ни на йоту не менял этого порядка.

Что же он делал в этом доме? С наступлением вечера входил, как тогда с Гейбриэлом, зажигал свечу и, обходя комнаты, тщательно осматривал все уголки. Затем возвращался в нижнюю комнату и, положив на стол шпагу и пистолеты, просиживал там до утра.

Он обычно приносил с собой книгу и пытался читать, но и на пять минут не мог сосредоточиться. Глаза его то и дело отрывались от страницы, ухо настороженно ловило малейший шорох снаружи, и при каждом звуке шагов на тротуаре у него екало сердце.