Он снова окинул испытующим взглядом все, что его окружало, – впрочем, направление его взгляда трудно было определить, так как повязка почти скрывала лицо, – Затем, круто обернувшись к Хью, сжал свою палку так порывисто, словно ожидал нападения, и принял оборонительную позу.

Но если у него и были какие-нибудь опасения, поведение присутствующих быстро их рассеяло. Никто из них в эту минуту не обращал внимания на вестника – слишком взволновали их принесенные вести. Со всех сторон загремели проклятия, угрозы, брань. Одни кричали, что если это стерпеть, то не сегодня-завтра все угодят в тюрьму, другие – что следовало бы раньше освободить арестованных, тогда не забрали бы и Барнеби. Один гаркнул во все горло: «Кто идет со мной в Ньюгет?» Ответом ему был дружный крик, и все ринулись к выходу.

Однако Хью и Деннис загородили собой дверь и удерживали толпу, пока шум не улегся настолько, что их голоса можно было расслышать. Тогда они объявили, что идти сейчас, среди бела дня, – безумие; надо дождаться темноты, разработать план нападения и освободить не только своих, но всех заключенных, а тюрьму сжечь.

– И не только одну эту тюрьму, – воскликнул Хью, – а все тюрьмы в Лондоне, чтобы некуда было сажать арестованных. Да, да, все будут гореть, как костры. Дотла их сожжем! Слушайте! – Он схватил Денниса за руку. – Кто из вас настоящий мужчина, идите с нами! Поклянемся освободить Барнеби и не оставить ни единой тюрьмы в городе! Кто с нами, давайте на том руку!

Все руки протянулись к Хью. И бунтовщики дали страшную клятву нынче же ночью освободить из Ньюгета товарищей, взломав все двери, а затем сжечь тюрьму, хотя бы им самим пришлось погибнуть в огне.

Той самой ночью (в бурные и смутные времена события так быстро следуют одно за другим, что часто за сутки их происходит больше, чем у иного за целую жизнь) мистер Хардейл, с помощью Соломона крепко связав и посадив на лошадь своего пленника, повез его в Чигуэлл, чтобы оттуда доставить в Лондон и сразу передать в руки правосудия. Он рассчитывал, что беспорядки в городе послужат ему достаточным основанием, чтобы требовать заключения убийцы в тюрьму еще до рассвета, ибо сейчас никто не мог ручаться за надежность караулен или обычных мест предварительного заключения, и вести арестованного по улицам, когда чернь снова бунтует, было бы не только рискованно, но прямо-таки очень опасно, так как это могло вызвать попытку отбить его.

Поручив Соломону вести лошадь, мистер Хардейл сам пошел рядом, и так они среди ночи добрались до деревни.

Здесь все были на ногах, жители не ложились спать, боясь, что их сожгут в постели, и, собравшись вместе, охраняли деревню, утешая и ободряя друг друга. Кто похрабрее, вооружились, и небольшой отряд выстроился на выгоне. К ним-то и обратился мистер Хардейл, которого здесь хорошо знали. В нескольких словах он рассказал им о том, что случилось, и горячо просил помочь ему доставить преступника в Лондон этой же ночью.

Однако ни один человек не решился и пальцем шевельнуть для него: бунтовщики, проходя через деревню, пригрозили жестоко расправиться с каждым, кто посмеет тушить пожар в Уоррене или окажет малейшую помощь мистеру Хардейлу да и всякому другому католику. Ослушаться – значило распроститься не только со всем имуществом, но и с жизнью. Они объяснили мистеру Хардейлу, что собрались здесь для самозащиты и не могу ему помочь, ибо это грозит им страшной карой. Сказано это было не без колебаний и сожаления, но все боялись даже подойти к нему близко и тревожно поглядывали на пленника, который сидел на лошади, низко опустив голову в надвинутой на глаза шляпе, неподвижный и безмолвный, как призрак.

Видя, что уговорить их будет невозможно, так как они сильно напуганы зверствами разъяренной черни, мистер Хардейл стал умолять, чтобы они хотя бы позволили ему воспользоваться единственной в деревне каретой и парой лошадей. И этого тоже нелегко было добиться, но в конце концов ему сказали, что он может делать что хочет, только пусть, ради бога, поскорее уезжает из деревни.

Пока Соломон Дэйзи держал лошадь под уздцы, мистер Хардейл собственноручно выкатил карету и хотел было уже запрягать сам, но тут местный почтальон, добрый, хоть и непутевый парень, на которого произвела впечатление его страстная настойчивость, бросил вилы, которыми он вооружился, и объявил, что пусть разбойники искрошат его на куски, не может он стоять в стороне и не помочь порядочному человеку, который никому никогда не делал зла и находится в таком безвыходном положении. Мистер Хардейл крепко пожал ему руку и поблагодарил от всей души. Через пять минут карета была запряжена, и добродушный шалопай сидел уже на козлах. Убийцу посадили в карету, опустили занавески, Соломон Дэйзи сел рядом с почтальоном, а мистер Хардейл вскочил на свою лошадь и подъехал вплотную к дверцам – и они в молчании двинулись среди ночи по дороге в Лондон.

В деревне все были так напуганы, что не нашлось охотников приютить даже лошадей, спасшихся из пылающих конюшен Уоррена. Проезжая, Хардейл и причетник видели, как бедные животные щипали у дороги чахлую траву, и почтальон рассказал, что они сначала примчались в деревню, но жители их отогнали, боясь навлечь на себя месть громил.

Такая же паника царила не только в глухих местах, вроде Чигуэлла, где люди невежественны, беззащитны и потому боязливы. Подъезжая к Лондону в сером свете утра, путники наши встречали целые семьи несчастных католиков: до смерти напуганные угрозами бунтовщиков и предостережениями соседей, они ушли из города пешком и без вещей, так как не могли достать ни единой телеги или лошади, чтобы увезти свое добро, и вынуждены были все оставить на произвол судьбы. Близ Майл-Энда мистеру Хардейлу и его спутникам пришлось проезжать мимо дома, хозяин которого, небогатый католик, нанял фургон, рассчитывая в полночь увезти свою мебель, и уже заранее вытащил все на улицу, чтобы по прибытии фургона не терять времени. Но фургонщик, с которым он сговорился, увидев пожары и промчавшуюся мимо его дома орду бунтовщиков, побоялся везти вещи католика, и теперь несчастный джентльмен с женой, маленькими детьми и служанкой сидели на пожитках под открытым небом, с трепетом встречая наступающий день, не зная, куда кинуться, что предпринять.

Рассказывали, что все почтовые кареты боятся брать пассажиров, исповедующих гонимую религию. Кучера даже за большие деньги не хотели везти тех, кого знали, как католиков, или кто сам признавался, что он – католик. А вчера – рассказывали беженцы – в Лондоне уже никто не здоровался на улице со знакомыми католиками, боясь, как бы это не было замечено шпионами и как бы за это не сожгли их дома и все имущество. Один из беженцев, – священник сожженной бунтовщиками католической церкви, кроткий и безобидный, дряхлый старичок, который брел совсем один, решив отойти подальше от города, а там попытаться сесть в почтовую карету, – сказал мистеру Хардейлу, что вряд ли он найдет судью, настолько отважного, чтобы по жалобе католика отправить сейчас преступника в тюрьму. Но несмотря на все эти неутешительные сведения, мистер Хардейл продолжал путь, и вскоре после восхода солнца они добрались до Меншен-Хауса[81].

Подъехав к дому лорд-мэра, мистер Хардейл соскочил с лошади. Стучаться в дверь ему не пришлось – она была открыта, и на пороге стоял тучный пожилой джентльмен с очень красным, прямо-таки багровым лицом. Он был в сильном волнении и спорил с кем-то, стоявшим внутри, а привратник делал попытки закрыть дверь и выпроводить непрошенного посетителя. Мистер Хардейл с понятной в его положении горячностью и нетерпением ринулся вперед и открыл уже было рот, но толстяк не дал ему вымолвить ни слова.

– Дорогой сэр, – сказал он, – прошу вас, позвольте сначала мне добиться ответа. Вот уже шестой раз я прихожу сюда – пять раз приходил за вчерашний день. Моему дому грозит разрушение, его подожгут сегодня ночью (хотели поджечь вчера, но не успели – у них, видно, были другие дела). Ради бога, дайте сперва мне кончить разговор!