– Бери все, что есть, все возьми, только уходи скорее, пока не поздно! Я слышу шаги около дома, я знаю, чьи это шаги. Он сейчас войдет. Беги! – Кто войдет? – Не мешкай и не задавай вопросов, я все равно не отвечу. Как ни страшно мне дотронуться до тебя, я бы вытолкала тебя за дверь, если бы хватило силы. Не теряй ни минуты, беги отсюда, несчастный!

– Если на улице шпионы, так мне безопасней оста ваться здесь, – растерянно возразил незнакомец. – Я не выйду отсюда, пока не минет опасность. – Поздно! – вдруг вскрикнула женщина, все время настороженно прислушивавшаяся к шагам на улице. Слышишь, идет? Что, дрожишь? Это мой сын, мой полоумный сын!

Не успели отзвучать эти полные ужаса слова, как кто-то снаружи громко забарабанил в дверь. Незнакомец и миссис Радж обменялись взглядами. – Впусти его, – сказал он хрипло. – Лучше встретиться с ним, чем бродить темной ночью, как бездомный пес… Вот он опять стучит. Отопри же!

– Не отопру! – сказала женщина. – Всю жизнь я боялась этой минуты… Если вы с ним встретитесь лицом к лицу, это плохо кончится для него. Бедный мальчик! Ангелы небесные, вы знаете всю правду, услышьте же молитву несчастной матери и спасите моего сына от этого человека!

– Он стучит в ставни, – воскликнул незнакомец. Зовет тебя… Ага! Я узнал этот голос. Это он схватился со мной той ночью на дороге. Он? Ведь верно?

Вдова упала на колени, губы ее шевелились, но слов не было слышно. Пока незнакомец смотрел на нее в не решимости, не зная, что делать, кто-то дернул ставни снаружи с такой силой, что они распахнулись. Едва незнакомец успел схватить со стола нож, сунуть его в широкий рукав и спрятаться в чулане – все это было про делано с быстротой молнии, – как Барнеби, стукнув уже в стекло, с торжеством поднял, наконец, раму.

– Что же это, разве можно нас с Грипом оставлять на улице? – крикнул он, просунув голову внутрь и оглядывая комнату. – Ты здесь, мама? Как долго ты не пускаешь нас к огню и свету!

Мать, запинаясь, пробормотала что-то в свое оправдание и протянула ему руку. Но Барнеби и без ее помощи легко перескочил через подоконник. Очутившись подле матери, он обнял ее и осыпал ее лицо бессчетными поцелуями. – Знаешь, мы были в поле. Прыгали через канавы, пролезали через изгороди, бегали по берегу вверх, вниз, вперед и назад. Ветер дул здорово, а камыши и трава так гнулись, так низко кланялись ему – они его боятся, этакие трусишки! Ха-ха-ха! А вот Грип, Грип – молодец, ему ничего не страшно: ветер опрокидывает его и катает в пыли, а он оборачивается и пробует укусить его… Мой смельчак Грип схватывался с каждой веткой когда ветки качались, он думал, что это они его дразнят, так он сам сказал мне. И ты бы видела, как он их трепал, – как настоящий бульдог, ха-ха-ха!

Ворон, сидевший в корзинке за спиной у своего хозяина, услышав, что его имя поминается так часто и восторженно, выразил свое удовольствие тем, что запел петухом, а потом прокричал одну за другой все выученные им фразы с такой быстротой и разнообразием оттенков, что его хриплые выкрики можно было принять за гомон целой толпы.

– И если бы ты знала, как он обо мне заботится, продолжал Барнеби, – просто удивительно, мама! Когда я сплю, он сторожит меня. Если я лежу с закрытыми глазами и притворяюсь спящим, он тихонько заучивает вслух что-нибудь новенькое, но все время не спускает с меня глаз и, как увидит, что я улыбаюсь, хотя бы чуть-чуть, тотчас замолчит: это потому, что он хочет сначала заучить хорошенько новые слова и потом обрадовать меня.

Ворон снова радостно запел петухом, как бы говоря: «Все это верно, и я горжусь собой!» Между тем Барнеби закрыл окно, запер его на задвижку и, подойдя к камину, хотел было сесть у огня лицом к чулану, но мать поспешила сама занять этот стул, а ему указала на другой.

– Как ты сегодня бледна, – сказал Барнеби и, опершись на свою палку, наклонился к матери. – Грип, Грип, мы с тобой заставили ее беспокоиться. Какие мы злые!

Да, она беспокоилась, и еще как! Сердце у нее замирало от страха: ведь невидимый слушатель приоткрыл дверцу своего убежища и пристально смотрел на ее сына! А Грип, чуткий ко всему, что часто ускользало от его хозяина, уже высунул голову из корзины и в свою очередь уставился блестящими глазками на приоткрытую дверь чулана.

– Он хлопает крыльями, как будто здесь есть чужие, – сказал Барнеби, обернувшись так быстро, что незнакомец едва успел снова спрятаться и прикрыть дверь. – Но ты же умница, Грип, так не воображай то, чего нет. Ну, вылезай!

Приняв это приглашение со свойственным ему достоинством, ворон взлетел к Барнеби на плечо и оттуда перебрался на его протянутую руку. Барнеби поставил корзинку в углу, и через минуту Грип, спрыгнув с его руки на пол, первым делом поспешил захлопнуть ее крышку и сел на нее. Решив, по-видимому, что таким об разом он лишил возможности кого бы то ни было запря тать его обратно в корзину, он от радости принялся откупоривать бутылки, сопровождая каждое щелканье криком «ура!».

– Мама, – сказал Барнеби, после того как отнес на место шляпу и палку и вернулся к камину. – Я тебе сей час расскажу, где мы сегодня побывали и что делали. – Хочешь?

Мать взяла его за руку и вместо ответа только головой кивнула – говорить она не могла.

– Только ты об этом никому ни слова! – Барнеби предостерегающе поднял палец. – Это тайна, понимаешь, и знаем ее только мы с Грипом да Хью. С нами была еще собака Хью, но держу пари, что она ни о чем не догадалась. Как ни умна она, а далеко ей до Грипа…

Почему ты все смотришь куда-то через мое плечо, мама?

– Разве? Это я так, не нарочно. Придвинься ко мне поближе, – едва слышно отозвалась мать.

– Ты чего-то испугалась? – Барнеби вдруг переменился в лице. – Мама… может, ты увидела то…

– Что увидела? – Здесь нигде нет… вот этого?.. – шепотом спросил Барнеби, придвинувшись к ней и сжав пальцами красное родимое пятно у себя на руке. – Я боюсь, что оно где-нибудь здесь… Ох, не гляди же так, у меня мороз подирает по коже и волосы, я чувствую, стали дыбом!.. Может, оно здесь в комнате? Я не раз видел во сне, как что-то красное заливает и стены и потолок. Ну, скажи, ты это видишь там, у меня за спиной?

Задавая этот вопрос, Барнеби трясся, как в лихорадке, и закрыл глаза руками. Через некоторое время, когда приступ страха прошел, он поднял голову и осмотрелся по сторонам. – Его больше нет? – Здесь ничего и не было, дорогой мой, – сказала мать, стараясь его успокоить. – Право, ничего, ну, поверь мне! Посмотри сам, в комнате только ты да я. Бариеби устремил на нее блуждающий взгляд, но постепенно успокоился и, наконец, дико захохотал. – Постой, постой, – сказал он вдруг в раздумье. Мы с тобой о чем-то говорили, да? Я и ты… А где же мы 6ыли? – Здесь, и нигде больше. – Ага… Это я был не с тобой, а с Хью… Да, вспомнил! Хью из «Майского Древа», я и Грип – мы все трое засели в лесу, когда стемнело… среди деревьев у дороги… у нас был с собой потайной фонарь и собака на сворке. Мы хотели ее спустить на того человека, как только он покажется…

– Какого человека?

– Разбойника, того, на которого нам подмигивали Звезды. Мы уже много вечеров подстерегаем его и непременно поймаем. Я его узнал бы среди тысячи. Вот смотри, мама, сейчас я покажу тебе его. Гляди!

Он обернул голову носовым платком, надвинул шляпу до самых бровей, закутался в свой плащ и стал перед матерью, настолько похожий на того, кого изображал, что мрачный субъект, наблюдавший из-за приоткрытой двери за его спиной, казался бледной копией этого портрета.

– Ха-ха-ха! Мы его непременно поймаем! – воскликнул Барнеби, принимая свой обычный вид так же быстро, как изменил его. – Увидишь, мама, его привезут в Лондон связанного по рукам и ногам, прикрученного к седлу. И, если нам это удастся, он еще будет болтаться на Тайбернском Дереве[42]. Так говорит Хью… Ну, вот ты опять побледнела, вся дрожишь. И зачем ты так смотришь туда, через мою голову?