В столице начальства много. Найдётся на любой вкус. Ты вроде как и не шишка, если домой едешь по Профсоюзной улице. Так, мелочь пузатая, пшик. Знать, нет у тебя секретариата, референтов, бюджетной позиции. И украсть тебе, судя по всему, неоткуда. Смело можно тебя обгонять и подрезать, брызгать на бока и подфарники. А на Кутузовском и Рублёвке совсем другое дело, там и машины выглядят почище и даже, кажется, размером побольше.
Там катит качественный, первосортный начальник, матёрый слуга царю, отец родной широким народным массам. Он глядит на детей своих через окошко с заднего сиденья казённого автомобиля и сетует, качая головой:
– Ну что с ними такое случилось? Что произошло? Совсем от рук отбились, озорники.
– Валидольчику, Петр Степанович? – спросит вежливо личный шофер, скосив глаза в зеркало заднего вида.
– Ничего, – отмахнётся начальник и продолжит: – Я старался… всё… Всё для них сделал. Всё, что они хотели, им пообещал, даже больше, чем мог, а они…
– Что – они, Петр Степанович?
– А они не верят! Оборзели… и не верят. Почему? – задумается Петр Степанович, вспомнит: «А ведь раньше верили. И крепко! В партию записывались. Лысому буяну, простофиле, и тому верили… Через двадцать лет, говорил, будет вам коммунизм, идите в лавку и берите всё бесплатно. Каждому по потребности обещал. Минуло два десятилетия, народ, видать, не забыл, пришёл народ в лавку, а там… Только уксус и горчица, но не дорого, правда, и много.
– Это коммунизм? – спросили люди.
– Это развитой социализм, – поправил народ Лёня-миротворец. – Мы боремся за мир во всём мире, и у нас, надо отметить, неплохо получается, только слишком много средств и сил уходит на пули и снаряды. Потерпите, вот вам, чтобы аппетит перебить, Продовольственная программа, пожуйте её пока.
– А квартиры? Жить-то как?
– По норме! По норме жить, по пять метров на человека, как по-другому? – удивилось начальство. – Пять метров – это целых две с половиной могилы. Да вот ещё, чуть не забыли, которые будут на одном месте хорошо работать, тем шесть соток земли за Каширой дадут, в очереди и на расширение, и на машину поставят.
И верил народ, и жил с надеждой. А с надеждой, согласитесь, легче и радостней. Да и мы, начальство, никогда не обманывали, почти всех в очередь ставили… А которые ветераны и герои, те могли и без этого полбанки в магазине взять, если пустят, конечно. Порядок был, справедливость. И жил ведь народ не тужил. Жил в домах, на крышах которых красиво и понятно горели буквы „СЛАВА КПСС“. А сейчас? Сейчас что там светится? „SANYO“ какое-то. Эх, так и живём. Коряво, непросто…»
Никитий Никитович пробки любил. В пробках он много и плодотворно работал. Строил планы, разрабатывал операции, анализировал накопленную информацию и систематизировал опыт. Сейчас Челюскин изучал новый язык – монгольский. Хотел заговорить на нём. Внешний облик именно этого народа Никитий намеревался разместить у себя на лице. Имея обыкновение готовиться к операции со всей тщательностью, он теперь усердно изучал монгольский язык, набирался знаний в области обычаев, нравов и пристрастий. Временами верил в Будду.
Дом Нины Назаровой стоял на берегу пруда. В Москве немало водоёмов, и если постараться, то можно устроиться так, чтобы в окно кухни видеть садящихся на воду уток. Дом был хороший, новый, светлый, с пустыми ещё, незаставленными балконами.
Никитий открыл дверь. Вместо военизированной охраны в подъезде оказалась только консьержка – пожилая, в толстой кофте, жарко одетая женщина с выпуклой необъятной спиной.
– Вы к кому это? – Голос её оказался высоким и тонким. Такой незаменим в базарной сваре при разделе торговых мест на стихийном привокзальном рынке. У окликнутого посетителя от подобных интонаций часто пропадало всякое желание идти в гости. Зато неожиданно возникало другое, совсем не характерное для него и самому ему противное желание: где-нибудь неподалёку от этой бабы справить напористой мутной струёй малую шкодливую нужду и убежать, хлопнув напоследок дверью. – К кому идёте-то, спрашиваю?
– В четырнадцатую, – буркнул в ответ Никитий Никитович. Он сразу понял, что эта женщина для него настоящая находка. Недоброжелательный, обозлённый человек более наблюдателен и любит совать нос в чужие дела, а значит, ему многое известно.
– Нет там никого, – последовал ответ. – Вам-то откуда знать?
– Никитий даже не обернулся. – Схоронили её в среду, Нинку-то… Доигралась. А вы кто ей будете?
– Как – схоронили?! – вполне достоверно опешил Никитий. – Почему схоронили? Что с нею?
– Известно чё, этот, как его… Суицид… Руки на себя наложила.
– Повесилась?
– Не-е, травилась она… Не откачали. А вы? Вы, спрашиваю, ей кто будете?
– Я-то? Я председатель гаражного кооператива. У неё за стояночное место с мая не плочено, полторы тысячи уже набежало, а трубку дома никто не берёт. Вот я и приехал. – Челюскин отодвинул со лба кепку.
– У неё и гараж был? Не знала.
– А как же? Был бокс. Далековато, правда… – Далеко? То-то я гляжу, машина её всегда перед домом стояла. – Консьержка кивнула головой в сторону улицы.
– Какая машина? – спросил Никитий. – А то у нас почему-то не зафиксировано.
– Да вон, синяя. Она и сейчас там стоит.
Действительно, рядом с подъездом был припаркован малолитражный «фордик» тёмно-синего цвета.
– Как же быть? Гараж переоформлять надо, а ни бумаг, ни наследника у меня нет, с кем связываться теперь?
Консьержка не торопилась выкладывать Никитию всё, что знала. Она неопределённо пожала массивными плечами: мол, сам разбирайся, я тебе не помощник.
– А хоронил её кто? Родные?
– Не знаю я. Как на «скорой» увезли, так никто больше её и не видел. А родителей её я не знала никогда. Да и были ли у неё родители-то? У шалавы этой. – Хранительница порядка, судя по всему, Нину Назарову недолюбливала.
– А что, жилица вольный образ жизни вела? – Никитий строго посмотрел в глазки консьержки.
– Всяко бывало… И под утро домой заявлялась, и не ночевала, бывало. Баба она молодая, одинокая, а кобелям много ли надо?
– И деньги у неё водились? – спросил Никитий. – Что это она за гараж задолжала?
– Деньги? – Консьержка задумалась, вспоминая. – Как не водиться, если только квартира, почитай, сто тысяч стоит. Да и сама в золоте ходила, и в ушах, и на пальцах, везде.
– А денег мне за четыре месяца не заплатила. Нехорошо. С кого теперь получить? Она одна жила?
– Захаживал тут…
– Кто такой?
Женщина неопределённо пожала плечами.
– А «скорую» кто вызывал? Вы? – «Скорую»? Не знаю. Может, из знакомых кто-то? Да, точно. Позвонили ей или с работы, или друзья какие, а она лыка уже не вяжет, ну и вызвали.
– Кто? Кто с работы? Какие друзья? Найти бы их. – Тут Никитий подсунул сотенную. – Мне же место переоформлять срочно нужно.
– Не знаю я. Как увезли, так и всё… Никаких посетителей не было. Из морга и похоронили её… Во всём новом, видать, положили. За вещами не приходили.
– А ключи от квартиры у кого? – Никитий подсунул ещё сотенную.
– А вам зачем? – Маленькие глазки остро кольнули Челюскина.
– Да вдруг документы на стоянку срочно потребуются. Копию там снять или уточнить чего.
– Ключи-то имеются. В сейфе здесь лежат, но без коменданта выдавать нельзя. – Консьержка шустро прикрыла купюру растрёпанным журналом. – А комендант у нас того, строгий, с ним не договоришься. – А с вами? Может, лучше с вами? – Никитий напряг всё своё обаяние. – Давайте лучше с вами. Вы, я вижу, женщина правильная, понимающая, мне с вами проще дело иметь. Как вас звать-величать?
– Оксаной Тарасовной зовите, – сказала консьержка, внимательно посмотрев на Никития Никитовича. – А вас?
Оксана Тарасовна Стесюк была женщиной неглупой. Под внешностью и голосом вздорной недалёкой хабалки был скрыт человек цепкого ума и холодного рассудка. Анализ, синтез, экстраполяция и дедукция – вот названия тех процессов, что протекали в её голове. Разумеется, она знала всё, что происходит во вверенном подъезде, ведь охрана её истинное призвание. Охране Оксана Тарасовна посвятила всю свою жизнь.
