«Наглядная агитация – это изобразительные средства, применяемые для политического воздействия на массы», – так сказано в «Военном энциклопедическом словаре» (см. М.: «Военное издательство, 1984). И еще там же: «Важная роль наглядной агитации отводится при оформлении ленинских комнат, клубов, библиотек…»

Такого определения наглядной агитации во время службы в стройбате, естественно, я не знал, но я очень хорошо усвоил то, что все политработники во всех воинских частях, в которых мне приходилось служить, крепко и озабоченно занимались вопросами наглядной агитации. Майор Шипулин был первым из прочих замполитов, который не проявлял особого внимания к этому немаловажному фактору политико-воспитательной работы.

Мне надоело мотаться по разного рода авральным работам и я надумал нарисовать для клуба портреты всех маршалов Победы. Стена напротив окон очень подходила для размещения такой галереи. При первом удобном случае я сообщил замполиту о своем намерении. Майор сказал, что надо подумать. Думал он недолго. Видимо столько времени, сколько ему понадобилось, чтобы связаться с начальством из Политотдела и согласовать с ним мое предложение, которое он, разумеется, выдал за свое. Шипулин пришел в клуб через день.

– Сколько же портретов надо будет рисовать? – спросил он.

– Девять, – ответил я. – Портрет Василевского возьмем в ленинской комнате.

– Значит, всего будет десять маршалов? Ты точно это знаешь?

– Так точно. Я уже рисовал портреты маршалов в одной части. Это было зимой 45-го года. У меня и оригиналы имеются.

– Что это такое – оригиналы? – насторожился майор.

– Отпечатанные фотоизображения маршалов. Я их собирал из журналов. Есть у меня несколько отдельных репродукций. Портреты я буду рисовать с этих материалов.

Шипулин удовлетворенно кивнул, потом подошел к портрету Сталина и некоторое время смотрел на Генералиссимуса.

– Слушай, Мосягин, – не оборачиваясь, проговорил он, – Где ты учился рисовать? Ты что до войны какое-то училище закончил?

– Товарищ майор, вы же собирали на меня и мою семью уголовный материал. Должны бы знать, что в 15 лет я попал в оккупацию. Какое ж я училище мог закончить до войны?

– Насчет материала ты, это самое, поосторожней, – майор подошел к столу, где я стоял. – Язык-то укороти. Материал собирали такой, какой был нужен! А сейчас я тебя спрашиваю, где ты учился рисовать?

– Разрешите доложить, товарищ майор – нигде, – я неожиданно для себя самого вдруг высказался:

– Рисовать я учился у художников Крамского и Чистякова.

– Так бы и сказал! Они что, в оккупации с тобой были?

– Вроде того, товарищ майор.

– Ладно! – махнул рукой Шипулин. – Приступай к работе. Простыни для портретов возьмешь на складе. Там дано указание. К Октябрьским праздникам надо все сделать.

– Если не будут гонять на разные работы, сделаю. Может не все, но большую часть сделаю.

Таким образом, я на недолгое время обеспечил себе некоторую служебную самостоятельность.

Работа над портретами маршалов была кропотливой и долгой. Как и в 45-м году, трудней всего мне дались портреты маршалов Конева и Толбухина. Лица у них круглые, ни усов, ни бороды, ни прически. К празднику Октябрьской революции я успел нарисовать только семь портретов. Оставалось три: портреты маршалов Малиновского, Мерецкова и Толбухина. Портрет Василевского из ленинской комнаты не удалось использовать, так как он не подходил по размерам. Пришлось маршала рисовать еще раз. Портретная галерея смотрелась очень внушительно и впечатляюще. Полностью закончена она была за две недели до Нового года.

Наступил 1950 год. Для меня седьмой год моей службы в армии.

В начале года вышел Указ правительства о демобилизации солдат и сержантов 1926 года рождения. Значит, для меня наступил последний год службы, но сердце мое не дрогнуло от этой долгожданной новости и душа не возрадовалась. Наступила усталость и отупение овладело сознанием. Стало страшно от абсолютного бесправия и безнадежности. Власть показала, что она управляет жизнью человека самым бесчеловечным образом: семь лет службы без объяснений, без предварительного объявления срока службы правительство считает нормальным явлением, в то время как такое отношение к человеку возможно только в феодальных государственных формациях.

Дед мой по семейным преданиям отслужил двадцать пять лет «николаевской» службы, что, в общем-то, маловероятно. Но, видимо, очень долго служил в армии дед, если в семье сложилось представление о его очень долгой службе. Однако мой дед тянул солдатскую лямку при царском режиме в закрепощенной стране, а вот его внуку досталась тоже долгая солдатчина, но уже в самом свободном в мире государстве.

Если говорить точно, то седьмой год моей службы пошел с 4 марта. 9-го мая исполнилось пять лет со дня Победы. Я думал о том, что хорошо бы освободиться до начала учебного года. Хорошо бы, да только хорошей стороной жизнь для меня давно не поворачивалась. Так что надеяться было не на что.

По заданию замполита я обновлял оформление фасада штабного барака. Рисовал незамысловатые панно на темы газетных передовиц: мир во все мире, великие стройки коммунизма, построение светлого будущего и что-то еще в этом же роде. Когда прибивали к стене панно о мире и демократии, повредили изображение кремлевской башни в нижней части планшета. Я сходил в клуб за краской и кистью и подправил поврежденное место. Закончив работу и собираясь уходить, я увидел, как мимо штаба проходил дежурный по части капитан Мешков. С банкой краски, кистью и тряпкой в руках я отошел от стены барака, чтобы посмотреть на результат своей работы.

– Почему не приветствуете старшего по званию, товарищ старший сержант? – поравнявшись со мной, строго спросил капитан.

– Товарищ капитан, да я же вас уже третий раз вижу, пока здесь работаю, – попытался я оправдаться.

– Не имеет значения! Вы обязаны приветствовать офицера. Или вас не касаются уставные требования? – капитан не принял во внимание мои слова.

Мешков был человеком высокого роста и хотя не сутулился, но постоянно держался с некоторым наклоном туловища вперед. Лицо у него было вытянутое и прыщеватое, а толстые губы казались постоянно сырыми. Я понял, что искать разумного выхода из затруднительного положения мне не следует, решил ждать, что будет и молча смотрел на капитана.

– Как дежурный по части за нарушение дисциплины объявляю вам наряд вне очереди.

– Слушаюсь, товарищ капитан, наряд вне очереди, – по-уставному ответил я и подумал, что наконец-то сподобился на седьмом году службы получить первый наряд вне очереди – Разрешите идти, товарищ капитан?

– Не разрешаю! Наряд отработаете прямо сейчас. Стойте здесь, я вам напарника приведу такого же, как и вы, разгильдяя.

Капитан пошел вдоль штабного барака в ту сторону, где размещалась санчасть. Вернулся он тотчас же, а за ним следом двигался с ведром в руке другой разгильдяй, которым оказался старшина Колька Поворочаев, санитар из санчасти.

– Приказываю вам вымыть полы в штабе! – излишне громко распорядился капитан Мешков.

Я с удивлением уставился в лицо капитана и первое, что я намеревался сделать, это отказаться от выполнения такого идиотского приказа. Но прежде чем так поступить, я посмотрел на Колю, тихого, доброго старшину Колю Поворочаева, контуженного в мае 45-го года в бою за Берлин в районе Гросс-клиники. Коля смотрел на меня так, словно говорил, давай отработаем, нам же будет лучше.

– Не слышу ответа! – с прежним голосовым нажимом потребовал капитан, глядя на меня.

– Слушаюсь, товарищ капитан, вымыть полы в штабе! – гаркнул я и выпятил вперед грудь. – Только разрешите мне одному сделать это. Помощник мне не нужен.

– Не рассуждать! Приступайте к выполнению!

И вот два старослужащих солдата, фронтовики Великой Отечественной войны, два младших командира, старшина и старший сержант драили деревянный пол в штабном бараке. Я сочувствовал старшине. После контузии у него не поднималось верхнее веко на левом глазу. В госпитале его не комиссовали, признали годным к нестроевой службе и сказали, что с глазом все постепенно пройдет, но вот уже пять лет миновало с того времени, а веко на глазу Николая так и не подымается. Глаз видит, но он закрыт от света.