Обряжали подполковника в последний путь в его кабинете в штабе батальона. Почему-то позвали меня принять в этом участие. Подполковник лежал в гробу, одетый в военную форму, но китель был без погон и мне сказали, чтобы я прикрепил погоны. Я завел шнурки от погон в дырочки на плечах кителя и тут вспомнил, что читал когда-то о литературном персонаже, который вот также, как и я, обряжал в последний путь своего погибшего в бою товарища и у него никак не получалось завязать шнурки на бантик. И вдруг он подумал, а почему на бантик, ведь никогда эти шнурки никто не будет больше развязывать. Он завязал шнурки от погон на узел. Также сделал и я. Очень жалко было погибшего после войны подполковника. Не стало хорошего, добродушного человека.

Похоронили Гарая с воинскими почестями на Немецком кладбище.

Той осенью, когда погиб комбат, мне очень повезло с работой: я пристроился на стройплощадке вахтером. Это была самая лучшая должность: сиди в проходной будке и делай вид, что ты что-то делаешь. Особенно хорошо было, когда заканчивался рабочий день, топи печку да книги читай. Никаких хлопот, никакого беспокойства. Ночными вахтерами были двое штатских инвалидов, муж и жена, сменяющих друг друга через день. В дневное время постоянно, кроме выходных дней, дежурил я. Толком о своих обязанностях я, не имел никакого представления. Весь рабочий день ворота стройдвора стояли открытыми и все, кому это надо, беспрепятственно в обе стороны проходили через эти ворота, не спрашивая ни у кого разрешения. На ночь ворота запирались. Из посторонних почти никто не появлялся на стройке, а своих я всех знал, ходят целый день туда-сюда, ну и пусть ходят.

Сменщики мои, Столбов и его жена Сима, были люди бедные, тихие и безответные. Оба мелкие, неопределенного возраста, замурзанные и убогие. Иной раз, когда утром я заступал на дежурство, Столбов не сразу уходил домой, это означало то, что он ждал свою жену. Сима недолго заставляла себя ждать, она появлялась и сразу же подсаживалась к печке.

– Ты ела? – бывало, спросит ее Столбов.

– А денег ты мне давал? – огрызнется Сима.

– Сама взяла бы. Забыла, что ли, где лежат. Чего вот ты сейчас ничего не купила?

– Так забыла ж деньги.

При этом, считая меня своим человеком, они переругнутся незлобно. Потом Столбов, покопавшись в карманах, достает деньги.

– Сходи, купи хлеба, – распоряжается он.

– Черного? – спрашивает Сима. – Без приварка его не особенно-то жевать.

– Ну, белого возьми.

– Сколько? Булочку?

– Булочку, – хрипит Столбов и, подумав, добавляет. – Конфеток купи.

– А тут в магазине дешевых нет. Разве сахарку?

– Ага. Песочку. Песочку купи грамм двести.

Когда Сима возвращается из магазина, они садятся на поленья по обе стороны табуретки и молча едят белый хлеб с сахаром.

Я хорошо понимал, что долго отсиживаться в проходной будке мне не позволят, но это случилось быстрее, чем я предполагал. Однажды ко мне в дежурку заявился новый комбат, очень большой, очень толстый и очень громогласный полковник по фамилии Харкин. Я доложил по форме кто я такой и что я делаю в вахтерской будке.

– Вахтер? – грозно переспросил подполковник.

– Так точно, вахтер, – ответил я.

В ответ прозвучала тирада, которую приводить здесь не следует, поскольку товарищ подполковник, свободно владея идиоматическими речевыми оборотами, выражал свою мысль при помощи таких слов, которые в те далекие времена считались непечатными.

– Не нашел себе другого места работы! Устроился у теплой печки! Ну, это мы так не оставим! – пообещал товарищ полковник и, преисполненный негодования, покинул вахтерскую будку.

Я посочувствовал новому комбату, из-за того что доставил ему неудовольствие и вызвал его командирский гнев. И то правда, около трех месяцев я продержался на блатной должности и дошел до такой дерзости, что вознамерился было отсидеться в вахтерской будке всю зиму. И хотя я понимал, что вот-вот меня прогонят с теплого места, но кому же не хочется получить, хотя малую толику чего-то хорошего в этой жизни. А в вахтерской будке мне было хорошо. Но армия, особенно такое ее подразделение, как стройбат, не совместима с христианским понятием добра и сочувствия к ближнему. В армии не должно быть так, чтобы солдату было хорошо.

На следующий день после знакомства с новым комбатом я вышел на стройку в составе бригады отделочников, скомплектованной в основном из солдат моего отделения.

Еще один очередной Новый Год встретил я в условиях выполнения почетного долга перед Родиной. Это был уже пятый Новый год на срочной по закону и совершенно бессрочной по сути службы в армии. 4 марта 1949 года исполнялось пять лет, как призвали меня в армию. Конечного срока службы еще никто не знал.

После Нового года меня направили на какую-то, очень отдаленную от Лефортово, стройку для выполнения работ по наглядной агитации. Делал я на этой стройке совершенно дурацкую работу, причем, ни красок, ни кистей, ни красного полотна, ни фанеры, – ничего на стройке не было. Я писал клеевыми белилами на черном рубероиде какие-то нелепые наставительно-поучительные обращения к работающему на стройке народу, писал лозунги и правила по технике безопасности. Получалось это все, как нельзя хуже. Какой-то начальник выразил свое неудовольствие результатами моих творческих усилий.

– А что можно сделать такими средствами? – спросил я. – У меня только мел да рубероид.

Начальник недовольно посмотрел на меня.

– Что же вам еще надо? – задал он вопрос таким тоном, как-будто я в чем-то провинился перед ним.

– Лично мне ничего не надо. Но какой материал, такие и результаты.

Этот разговор ничем не кончился, и мне по-прежнему пришлось раскатывать черный рулон кровельного материала и продолжать свою неинтересную работу.

Ездить на эту стройку было далеко и я с разрешения ротного начальства несколько раз заезжал ночевать к своей давней знакомой Вале. От нее было поближе к месту работы. Вот эти самые ночевки и послужили причиной второй встречи моей с полковником Харкиным. Дня через два после того, как я закончил свою работу на дальнем объекте, меня вызвали в штаб к командиру батальона. Это случилось в субботний день после работы.

Войдя в кабинет комбата, я, как полагается по уставу, доложил о своем прибытии.

– Мне доложили, что ты ездишь ночевать на квартиру, – строго и неприязненно произнес полковник. Кроме него в кабинете присутствовали начальник штаба и начфин капитан Шитиков.

– Так точно, но только в тех случаях, когда мне это разрешают.

– Ты работал на чужом объекте, почему не возвращался в казарму после рабочего дня?

– Отсюда далеко ездить и мне разрешили несколько раз переночевать на квартире. Оттуда ближе к месту, где я работал.

– Прекратить такое самовольство! Военнослужащие срочной службы должны ночевать только в казарме.

– Я постоянно ночую в казарме. Только какая же это срочная служба? Вот уже пошел шестой год, как я служу в армии и конца этой срочной службы еще не видно.

– Служить будешь столько, сколько надо! Служить ему не хочется! Служба ему надоела! Переженились во время службы, благополучие свое устраивают. Приспичило им по квартирам ездить!

Я ни перед опасностью, ни во время самых затруднительных и сложных ситуаций в своей жизни никогда не волновался. Беспокойство и порою даже страх я начинал испытывать только тогда, когда и опасность, и угроза оставались уже позади. Я понимал, что не то что прекословить, но даже робко выражать свое мнение в обращении с таким самовластным субъектом, каким был полковник Харкин, не следует. Но полностью отдавая себе отчет в том, что этот центнер с лишним полковничьей плоти, вооруженной неприязнью ко мне, может быть для меня очень опасен, я, тем не менее, держался спокойно и уверенно. В ответ на оскорбительный выпад полковника я ответил: