Надвигалась зима, надо было выходить к нашим. Трудно сказать, что было бы с беглецами, чем бы закончилось наше болотное сидение, если бы не Виктор. Человек интеллигентный, художник по образованию, он проявил мужество и находчивость, свойственные только смелым и решительным людям. На пятый день, когда морозом уже схватывало болотную воду и кустарник покрывало изморозью, Виктор ушел к Березине, как он сказал, проведать обстановку и посмотреть что к чему. Он хорошо знал эти места с довоенного времени. Отец Виктора бывал здесь по служебным делам и брал с собой сына пожить на природе.
Виктор отсутствовал недолго. Вернувшись, он сказал, что с того берега нам подадут лодку и надо торопиться. Вслед за Виктором мы все быстро добрались до Березины. Когда спустились к воде, я сразу же увидел на другом берегу одетого во все черное мужчину. Он махнул рукой, сел в лодку и, сноровисто работая веслами, скоро пересек довольно широкую в этом месте реку. Он сказал, что в лодку можно садиться только четырем человекам и еще что-то очень серьезно сказал он Виктору, указывая на меня. Переправляться на другой берег предстояло десяти человекам, поскольку Виктор забрал с собой четырех военнопленных, с которыми он встретился, когда ходил разведывать обстановку. Эти четверо бежавших военнопленных сидели в болотистых кустах, замерзали и ждали неизвестно чего. Мужчина, пригнавший лодку, ушел после первого же рейса и больше его никто не видел.
Тогда, в 43-м году, я не очень-то задумывался над тем, откуда взялся тот спаситель, молодой мужчина в черном штатском пальто в сапогах и черной фуражке, рисковавший ради не знакомых ему людей собственной жизнью. На том участке Березины ее берега с обеих сторон густо поросли кустарником и близко к воде подступающим лесом. Как оказался в прямой видимости с другого берега неизвестный мужчина именно в тот момент, когда Виктор в поисках спасения вышел к реке и они увидели друг друга? Много лет прошло с тех пор, а я все думаю, что роковые и необъяснимые совпадения иногда случаются в жизни, хотя принято считать, что чудес не бывает на свете.
Виктор в армии не служил. После войны он совершенно не понятно каким образом сумел устроиться на работу и на жительство в Москве. Работал он в Министерстве речного флота художником.
Во время встреч со мной при моем безденежье он угощал меня в какой-нибудь забегаловке хорошей стопкой водки под бутерброд с плохой колбасой или с килькой. Это было жестом дружеского расположения и служило некоторому раскрепощению в отношениях. Не изменяя обычаю, мы и в этот раз приняли по сто пятьдесят граммов водки, закусили, чем Бог послал и пошли гулять в Лефортовский парк. Поговорили о многом, повспоминали. Ни я, ни Виктор ни разу после выхода из немецкого тыла в декабре 43-го года ни с кем из общих партизанских товарищей не встречались и не общались, если не считать короткой моей переписки с комиссаром партизанской бригады Злыновым. В общем разговоре само собой как-то подошло к тому, что я спросил у Виктора, что ему сказал, указывая на меня, тот мужчина, что пригнал им лодку на Березине в 43-м году. Виктор ответил не сразу.
– Не хотел я тебе говорить, но раз ты спросил, отвечу. К тому же и времени прошло немало. Теперь можно, ты не обидишься. Тот мужчина сказал мне, что женщин немцы не тронут, что военнопленные под своей судьбой ходят, а партизана немцы повесят. При этих словах он и указал на тебя и посоветовал первым рейсом переправить тебя на советский берег.
– Ничего Виктор, дело давнее. Я все равно не сел бы в первую лодку, во вторую – может быть, а в первую нет, не сел бы. Все обошлось. Тебе не кажется, Витя, что кто-то очень угодный Богу хорошо помолился тогда за нас. Я тогда последним покинул вражеский берег.
В батальоне произошли серьезные перемены в командном составе. Уволили из армии доброго капитана Рысакова. Он был хорошим замполитом, а вернее сказать – никаким, ни к кому не приставал, не требовал систематического проведения политзанятий, политинформаций и коллективной читки газет. Поговорит с командиром какой-нибудь роты о дисциплине, о выполнении производственных заданий, о наглядной агитации и дело с концом. Он как-то незаметно функционировал в русле повседневности и обыденности стройбатовской службы. Ни перед кем не выслуживался, не демонстрировал политической активности в деле воспитания личного состава в духе преданности партии и Родине и не добивался повседневной демонстрации этих качеств от солдат, сержантов и офицеров стройбата. Понимал, видимо, что работа на стройке сама по себе является лучшим выражением верности своей Родине солдата-стройбатовца. Единственно, что мне не нравилось в капитане, так это его длинные, сбивчивые, путаные речи на праздничных торжественных собраниях. И слушать томительно, и уйти нельзя.
Новый замполит, майор по званию, с первого же взгляда производил впечатление полной противоположности прежнему незлобивому и негромкому капитану Рысакову. «Кончилась моя нормальная жизнь», – подумалось мне при встрече с этим политработником. Его физическая тяжеловесность, мне показалось, полностью соответствовала его внутреннему умственно-психологическому устройству.
Вторая рокировка в командовании батальона состояла в том, что куда-то откомандировали из батальона капитана Филутина, а на его место прислали подполковника Милашкина, весьма амбициозного и самолюбивого мужчину лет пятидесяти. Он как-то сразу же поставил себя особняком по отношения ко всем офицерам штаба. От капитана Филутина он унаследовал неприязнь ко мне. А я подумал, что очень странно и вроде бы не рачительно расходуются офицерские кадры в армии, если на такую незначительную должность, как начальник штаба строительного батальона, пусть даже и отдельного, назначают аж подполковника. Недоброжелательность подполковника к себе я объяснил тем, что Милашкин увидел во мне своего антипода: у подполковника очень маленькая должность при очень высоком звании, у меня же – наоборот – при абсолютно невразумительном звании довольно значительная должность.
За свою недолгую жизнь я уяснил для себя, что никакие перемены в жизни и службе никогда не приносят улучшения ни для жизни, ни для службы.
Была еще одна новость в штабной ситуации: майору Кудрявцеву присвоили звание подполковника. Теперь у него на погонах распластались по две больших звезды, посредине которых чернели точки от снятых одиноких майорских звезд.
Теперь я питался в офицерской столовой. Официантка Маруся, маленькая женщина лет тридцати двух или чуть старше, подавала мне обед. Вот так! С некоторых пор я начал задерживаться в столовой с разрешения Маруси. Я оттягивал необходимость являться в политчасть, где теперь постоянно заседал новый замполит. Столовая – маленькая чистенькая комнатка и в ней приятно было позаниматься какими-то бумажными делами: то ли на письмо ответить, то ли протоколы комсомольского собрания или заседания бюро с черновиков переписать, а то так просто газету просмотреть. Маруся любила побеседовать со мной, но делала она это деликатно, чтобы особенно меня не беспокоить, как она говорила. Отрываясь от своих занятий, я иногда перекидывался с ней парой слов. Однажды, когда после чая, разложив на столе свои бумаги, я только собрался заняться своей канцелярией, как в столовую вошли два штабных офицера: заместитель комбата по МТО подполковник Кудрявцев и начфин капитан Шитиков. Я встал при появлении старших офицеров.
– Сиди, Мосягин, в столовой и в бане все равны, – махнул мне рукой Кудрявцев. – К тому ж у тебя и должность офицерская.
– Должность-то офицерская, товарищ подполковник. Это точно, – заметил я, садясь на свой стул. – Но вы знаете, я в этой должности, вроде как декабрист на Кавказской войне.
– Чего это он сказал? – обратился подполковник к начфину. – Какая это Кавказская война?
– Комсорг, видимо, имел в виду то, что декабристов после восстания сначала ссылали в Сибирь, а потом Николай первый их на Кавказ в действующую армию отправлял, – пояснил образованный начфин. – Рядовыми отправлял, а были они все дворянами и имели немалые военные чины.
