Но где же мертвец?

На ступенях, ведущих к алтарю, кто-то сидел, уткнувшись лицом в скрещенные на коленях руки. Острые плечи, остававшиеся таковыми даже под просторным вельветовым пиджаком, вздрагивали в такт рыданиям. Темно-рыжие волосы спутались, но все равно умудрялись сиять – золотом, серебром и пылью самоцветов. Прямо как на той картине в Большом Кабинете.

– Финеас.

Он поднял на меня голову – резко и неожиданно, но еще более неожиданным была широкая улыбка на лице, сухие щеки и совсем не воспаленные глаза… ох, в глаза, конечно, смотреть не стоило.

– Мне так нравится, когда ты зовешь меня по имени, – сказал он, поднимаясь и внезапно оказываясь надо мной так высоко, что пришлось задрать подбородок. – Я не слышал его очень много лет.

Финеас Гавелл отбросил с лица тяжелые кудри, позволяя лучше разглядеть себя не в обличье порождения тьмы. Патрисия польстила ему на том портрете. Лицо Финеаса было продолговатым, с высокими скулами и впалыми щеками, тогда как у юноши с портрета в чертах таилась приятная юношеская округлость. Его нос был прямым, но скорее любопытным, чем аристократичным. Из-за высоких надбровных дуг и меланхолично приподнятых бровей выражение лица казалось то надменным, то удивленным. На переносице краснели небольшие овальные следы от носоупоров – похоже, Финеас носил очки. Интересно, посадил зрение в прогулках по темным коридорам Особняка, или это случилось раньше?

Он наклонился ко мне, глаза превратились в хитрые щелочки.

– Ты можешь еще немного посмотреть, если хочешь, – вкрадчиво промурлыкал Финеас. – Но уже очень скоро нам нужно будет покинуть это место.

– Где мы? – Я отступила на шаг. Невидимый священник попросил всех встать, и я поняла, что он говорит на венгерском. Так вот почему я всех здесь понимаю. – Это ее похороны?

– Это моя тюрьма, Клара.

Финеас оглядел пустующие ряды; интересно, для него они были безлюдными, как для меня, или все-таки он мог видеть больше – облаченных в траур гостей, черные вуали, цветы, которые принесли, чтобы бросить в разрытую могилу? В конце концов, гроб с той, кого он любил больше всех на свете?

– Вот что бывает, когда проводишь слишком много времени во тьме, – продолжал Финеас. – Она вытаскивает из тебя самое ужасное. И заставляет проживать это, снова и снова.

Он улыбнулся. В его улыбках не было никакого смысла.

– Но, как видишь, ко всему можно привыкнуть. Теперь я считаю, что был заперт здесь не ради бесконечных страданий. А для того, чтобы со временем мое самое большое горе стало для меня обыденным, утомительным, скучным. Парадоксальный способ наказания, да? Лишить человека его боли. Чтобы, ничего, кроме этой боли, не испытывая, он перестал чувствовать ее вовсе?

– Но ты же только что рыдал, – возразила я, толком не понимая, что пытаюсь ему доказать.

– Или смеялся? – снова прищурился Финеас. – Рыдания, если подумать, очень похожи на смех. А сейчас, будь добра, возьми меня за руку.

Он протянул мне руку ладонью вниз, нетерпеливо пошевелил длинными пальцами, мол, поживее. На указательном он носил старый почерневший перстень с буквой W. Я упрямо уставилась на нее.

– Зачем мне брать тебя за руку?

– Потому что тебя не должно здесь быть. – Кажется, оглянулся на витражи Финеас с явным беспокойством. – И сейчас она попытается тебя вышвырнуть. Ты не чувствуешь?

Я начала говорить, что не чувствую, но начало фразы утонуло в звоне разбитого стекла. Витражи лопнули, и тайна того, что же было на них изображено, оказалась утеряна навсегда. Скорее инстинктивно, чем осознанно, я схватила протянутую ладонь. Сжав пальцы так крепко, будто от этого зависела его жизнь, Финеас дернул меня к себе, закрывая от града цветных осколков.

А в следующую секунду вокруг нас была только тьма.

Я запаниковала. Сейчас она снова попытается отнять у меня меня – а я с радостью попытаюсь ей уступить.

– Не бойся, – шепнул Финеас сверху, почувствовав, как я сжалась. – В этом точно нет ни малейшего смысла.

– У меня нет оружия. Мой кинжал рассыпался в прошлый раз, и тьма… И искажения…

Межпространственный двойник Данте занял его место в реальности. Нельзя, чтобы лже-Клара заняла мое. С другой стороны, может, их «долго и счастливо» более реалистично, чем наше.

– Не думай об этом.

Я подняла голову. Я не должна была ничего увидеть в обступившей нас темноте, но вопреки всему увидела, что за руку меня держит уже не человек. Черты худого лица вытянулись еще сильнее и заострились, а уголки улыбки – теперь не просто неуместной, а чудовищной, – неестественно расширились.

– Не смотри на меня, – предложил Финеас. – И вообще сейчас лучше закрой глаза.

У меня не было причин не послушаться, и за закрытыми веками все тут же вспыхнуло невообразимой белизной. Я почувствовала пустоту в животе, предвосхищающую стремительное падение вниз. Я почувствовала, что меня толкают в спину, мягко, но настойчиво, словно здесь мне не место – и поняла, что это тьма, которую сейчас интересовала не я, а мой спутник.

Рука Финеаса сжалась еще сильнее, и я ойкнула: если так пойдет дальше, он просто переломает мне пальцы. Но он то ли не услышал, то ли не захотел ослаблять хватку. То ли просто не мог. Так сильно сжимать что-то, в моем представлении, можно было только испытывая ужасную боль. Финеас заскрежетал зубами, подтверждая мою догадку, но не сказал ни слова.

Наконец, все прекратилось.

Подождав, пока инстинкты перестанут вопить, что если я открою глаза сейчас, то лишусь зрения, я осмотрелась. Вокруг нас сверкала бесконечная белизна, и бесформенные облачка искажений – не разобраться, моих ли, Финеаса ли, – искрились знакомым серебром.

Я не ожидала, что окажусь здесь так скоро. И от странной радости, с которой, наверное, возвращаешься в места своего детства, не сразу заметила, что мою руку оставили в покое.

Финеас, снова в своем человеческом обличье, стряхивал с пальцев неясно откуда взявшийся пепел. Он весело посмотрел на меня. По уже сформировавшейся привычке я отвела взгляд, делая вид, что пытаюсь рассмотреть в искажениях что-то знакомое. Лже-Клара на расстоянии десятка метров махала мне рукой. Без особого энтузиазма. У меня все еще не было ничего, чтобы превратить ее в горстку мерцающей пыли.

Но Финеас вроде бы говорил, что это не проблема?

– Куда теперь? – спросила я.

– Домой. В Прагу. – Мне показалось, что его голос дрогнул. – Но моя Прага отличается от твоей. Ты видела. Поэтому мне нужна твоя Прага.

Моя Прага. Мои искажения – с современными улицами и транспортом, с обмельчавшей Влтавой и запруженным туристами центром. Я должна позвать их, и они ответят на зов, формируя вокруг нас с Финеасом застывшее запечатление, через которое мы попадем в реальность.

Он ведь для этого меня сюда затащил. Чтобы я помогла ему выбраться из его тюрьмы.

Но мне тоже кое-что от него было нужно.

– Подожди. Ты говорил, что Данте еще можно вернуть.

– Так и есть.

Я поняла и с первого раза. Но когда Финеас подтвердил это, в груди защекотало от восторга. Однако не стоило забывать о важности формулировок. Я больше никогда не попадусь на уловку слов, как это было с Анджелой. Она назвала меня союзницей, и я развесила уши, позволив, как глупую овечку, отвести себя на заклание. Это был болезненный, но ценный урок. Другие люди могут вкладывать в слова совсем не те смыслы, которые в них слышишь ты.

– Хорошо. – Я старалась выглядеть невозмутимой. – Я помогу тебе выбраться отсюда. Но ты должен поклясться мне, что поможешь вернуть Данте.

Финеас вскинул брови.

– Ты быстро учишься.

О, Финеас, ты даже не представляешь, как заблуждаешься. Я учусь медленно и дорого плачу за каждую ошибку. Поэтому…

– Поклянись могилой своей жены.

Ухмылка Финеаса дрогнула, и я мгновенно почувствовала себя виноватой. Слова оставили на языке горький привкус. Я еще не знала, кто я, но примерив роль человека, способного говорить такое, я поняла, что мне не понравилось. Но какой был выход? Как я могу быть уверена хоть в чем-то из положения, в котором так легко манипулировать моими страхами, моими чувствами? Поэтому, стиснув зубы, я отогнала непрошенную вину.