Смирившись (хоть и не сразу) с еще одной хозяйкой на кухне, Надежда Иосифовна стала все чаще задерживаться на работе дольше обычного, так как невестка взяла на себя приготовление семейного ужина, и ей уже не нужно было спешить домой каждый вечер. От этого ее и так не плохая карьера опять пошла вверх, что было совсем нетипично перед пенсией в СССР середины семидесятых. Надежду Иосифовну назначили на должность главного ревизора торговых предприятий – осуществлять контроль за людьми, которые, следуя терминологии того времени, «умели жить». Такая работа могла бы подвести под монастырь кого угодно, так как человек с одной стороны находился под постоянным прицелом ОБХС, а с другой – был главной мишенью для всевозможных жалоб и кляуз переменчивой и вечно всего боящейся, и поэтому страдающей манией преследования советской торговой элиты. Но неожиданно для многих Надежда Иосифовна справилась с этой новой работой прекрасно. Взяток она брать была не приучена, а вместо карающего меча заключения о нарушениях всегда приносила в торговые предприятия оливковую ветвь рекомендаций что и где нужно исправить, чтобы не попасть под намного худший, чем ее монастырь. В современном мире ее работа была бы названа внутренним аудитом, но в СССР торговая мафия таких слов не знала, хотя такой мягкий к себе подход сразу же оценила. И поэтому старалась всячески подчеркнуть свое обожание неподкупным, но нестрогим ревизором. Отцовская купеческая хватка и гены давали, о себе знать, и, отвергая подношения, Надежда Иосифовна не считала зазорным принимать бесконечные знаки уважения, выражавшиеся, по тем временам стандартно: ресторан, цветы и небольшой сувенир на память, отчего жизнь у нее перед пенсией пошла широкая и развеселая, хоть и малоприбыльная. Угощали ее всегда на славу, не забывая, разумеется и о семье, так что она со своих проверок приносила кульки всяких заморских яств для Миши и диковинные игрушки для своего единственного внука, которого Надежда Иосифовна полюбила до беспамятства. Умеющие жить люди уже знали, что маленький Яс – ее слабость, поэтому игрушки для внука всегда подбирали очень тщательно и с вдохновением.
В ноябре Ясу отметили его годовщину в семейном кругу, которую он, конечно же, не запомнил. Как не запомнил он и своей единственной в жизни полостной операции, случившейся с ним вскоре после первого юбилея по поводу удаления аппендикса. Было начало зимы – она в тот год началась для Алма-Аты очень рано – уже в конце ноября было адски холодно, до минус двадцати пяти, погода небывалая для теплой столичной осени. Снега навалило много, до сугробов и ледяных горок, а мороз, как в суровую зиму невидимой кистью уже вовсю разукрашивал окна цветами и узорами полярных садов. Но эти красоты не радовали маленького Яса. Он лежал в манеже на спине и орал благим матом от нестерпимой боли в животе, приводя в шок и ступор всех домашних. Сказать он еще ничего не мог, показать где болит тоже, и вся надежда несчастных взрослых теперь оставалась на врача-педиатра скорой помощи, несшейся сейчас к ним в третий микрорайон по ночной декабрьской пустынной Алма-Ате. Врача, к счастью, нисколько не смутил такой молодой пациент: исключив пищевое отравление, он долго мял Ясов живот, вызывая все новые нотки в его надсадном крике, как бритва режущим ушные перепонки его родственникам, и очень быстро поставил правильный диагноз. После чего забрал Яса вместе с его мамой в детскую больницу. Там, не завозя в палату, его сразу же отвезли на операционный стол, где хирург-педиатр в экстренном порядке ночью отчекрыжил злосчастный отросток неуловимым движением ножниц, зашил брюшную полость, замазал зеленкой, и уже менее, чем через час спящий Яс был в палате вместе со своей перепуганной двадцатитрехлетней мамашей.
«Почему они сейчас так рьяно клянут советскую бесплатную медицину? Ведь даже шва от того аппендицита почти не осталось. Стаду, впрочем, тоже не нужны причины для того, чтобы бежать за вожаком», – исследуя расфокусированным марихуаной взглядом молчаливый сугроб внизу, думал Яс. После травы мысли так быстро перелетали сквозь парсеки времени в его памяти, что даже возникало тянущее ощущение в паху – как будто он находился сейчас на большой высоте. Ощущение времени тоже поменялось: прошло всего лишь минут пять в реальности, а он в своих воспоминаниях заново прожил (да еще как осмысленно!) добрые два года. Яс снова вернулся к своим медицинским философствованиям: «Интересно, что, зародившись еще в Шумере и Древнем Египте, медицина, по сути, только совсем недавно научилась управляться с тремя ее извечными бичами: кровотечением, инфекцией и болевым синдромом. Четыре тысячи лет у людей ушло на то, чтобы научиться не хоронить после операции добрую половину своих пациентов… А, казалось бы, большое дело – вскрыл, отрезал и зашил! Но без наркоза нормально не вскроешь, без асептики и антибиотиков инфекцию не победишь, а без электричества не то отрежешь, посветить-то в брюхо человеческое нечем… так и получается, что до двадцатого века хирургия была, как в смирительной рубашке… и сколько жизней ушло в землю, не успев раскрыть даже малую толику своих талантов! И со мной, родись я всего на век раньше, точно было бы покончено тогда, когда мне был всего год с небольшим. Концерт аяқталды, как говорило в детстве радио на Охотской».
Его выписали тогда через несколько дней, целого и невредимого, со швом над пахом толщиной с суровую нить: советский бесплатный хирург хорошо знал свое дело. Родители Яса присовокупили к горячим словам благодарности и бутылке коньяка еще и большую подарочную коробку очень дефицитных карагандинских шоколадных конфет, лучших в те годы в Казахстане. Так советская хирургия подсобила Творцу продлить его земной путь до сегодняшних сорока. Яс постоял еще немного на морозе, подышал, разгоняя прочь остатки маяка от косяка и поднялся домой. Он осторожно открыл входную дверь, стараясь не разбудить своего двенадцатилетнего сына, на цыпочках проследовал на кухню и достал из холодильника большую пластиковую бутылку темного эля – он всегда брал его в последнее время, предпочитая эль менее крепкому светлому. Допив все пиво, выкурил прямо в окно (чего никогда не делал раньше) еще одну сигарету. Достал из пенала бутылку виски, на дне которой еще было как раз на один глоток, налил его в стакан и отправил вслед за пивом. Почистил зубы, но мыться не стал, а сразу проследовал, покачиваясь, в спальню и разложил постель. Он все никак не мог привыкнуть спать один, без жены, а о сексе и вообще даже мечтать не приходилось: последний раз он им занимался полгода назад, то ли в мае, то ли в июне… уже и не упомнишь. Теперь вместо жены у него была только, стыдно сказать, правая рука, но сейчас и она ему была не нужна. Очень уж увлекательным получалось это путешествие во времени с самого первого момента его, даже не рождения, а зачатия, что ли. Яс закрыл глаза, помогая мозгу соединить сознание с потоком воспоминаний из детства, таких ярких и объемных из-за совместного воздействия на клетки мозга каннабиса и алкоголя. Это получилось почти моментально: он и телом, и мыслями теперь полностью слился с рекой своей памяти, которая снова плавно понесла Яса к его первым сознательным воспоминаниям, к пристани с названием «балкон четвертого этажа».
Балкон четвертого этажа
– Ирина Викторовна, а мне уже исполнилось три года, – с дрожью в голосе и гордостью в серо-зеленых, со сложным звездчатым узором радужки глазах, произнес Яс, когда она подошла к его столу с рисованием после завтрака. Он был младше всех детей в группе: один он был ноябрьский, а декабрьских не было вообще.
– А всем остальным детям уже скоро будет четыре, – приветливо и ободряюще ответила воспитательница.
Так у него и пошло потом: Ирина Виктна, а мне скоро четыре, – а нам пять! – а мне пять – а нам шесть уже… но Ясу уже было все равно: именно в три года он поднялся над своими старшими сверстниками на высоту, с которой уже ему не была так обидна его разница в возрасте. Когда он чуть не упал с балкона четвертого этажа.