Хозяйка лупанария никогда не страдала. Лишь дарила страдания сама. Но и счастлива она не была никогда, это чувство умерло для неё навсегда. Как горькое лекарство, лишь на время оживляющее пустую душу вкусом извращенных радостей, принимала Я-Ли чужую боль. И медленно, по капле, смаковала жестокую радость удовлетворения, последнее напоминание о том, что она ещё жива.
С жарким выдохом, хищница отбросила помутившие разум воспоминания, делая алчные, глубокие глотки из чаши своей мести. Испуганно спрятавшись в самом удаленном уголке её сознания, укрылась от собственной личины честная, добрая и влюбчивая девчонка, на лице которой даже в осколках памяти так и не высохли горькие слезы отчаяния давних лет.
– Ничтожество!
Короткие сильные пощечины обрушились на пленника, разбивая в кровь нездоровые посиневшие губы. Его давно заставили забыть все мольбы о пощаде, жестоко карая за попытки воззвать к милосердию, которому в этих стенах не было места. Оставалось только кричать, срывая голос, и захлебываясь сиплыми всхлипами с солёным привкусом крови и отчаяния. Но ей было мало абсолютной власти над чужим телом. Распаляясь с каждой волной злобы, хозяйка мечтала, как этот изнеженный мальчишка превратится в скулящее, презренное существо, лишенное разума и воли.
Звуконепроницаемые стены комнат надежно хранили покой клиентов и хозяек, но иногда ей казалось, что будто само здание внемлет всему происходящему внутри. Словно оно умеет и хочет получать удовольствие как живые люди. Словно где-то бьётся толчками его порочное, жадное до мерзостей сердце, в ритме бессчетных тысячелетий человеческих страстей…
Чувства и ощущения были перевёрнуты и искажены в этом затаённом мире удовольствий и нечистых радостей. Самые раздутые репутации здесь не значили ничего, и с высочайших постаментов социума, сластолюбцы не раздумывая ныряли в бездонные омуты похоти. Сладкими стонами, страстными криками пульсировали комнаты, где ублажали клиентов, и состоятельные гости лупанария растворялись в запретных страстях, уставшие от масок приличия и деловитости, задавленные тем самым обществом, столпами которого считались по праву. И образцовой частью которого была когда-то девочка Тина, стойкая к соблазнам и твёрдая волей.
Нет, она не была ханжой, из тех, что прячут собственные подавленные желания за маской добродетели. Ни фантазией, ни смелостью не была обделена та девчонка, что умела сохранять в глубине себя до поры настой из нерастраченных эмоций, не позволив ему забродить и отравить сознание похотью. Просто молодой студентке хотелось, чтобы кто-то сумел распахнуть двери в её сердце прежде, чем сорвать одежду. Простые и смешные надежды, но разве она не имела права выбирать хотя бы собственные мечты?
Больно видеть и чувствовать разочарование в жизни, когда судьба разрушает невинные грезы. Но, порою, во сто крат больнее может сделать она, лишь осуществив их…
Молодость бывает столь же жестока и бездушна, сколь радостна и беспечна. Кружились калейдоскопом краски счастливых дней, плескались чувства в синеве чистой воды её глаз, и горели губы огнём поцелуев, жарче самой распалённой в экстазе плоти. Беззаботно смеялась девчонка, отряхиваясь от веток и пыли после страстных объятий, опускавших её на теплый ковер июльской травы, и не поморщившись замазывала лечебными мазями царапины и ссадины на упругой коже – последствия их нежного единения на лоне природы. А дальше все было как описывают грустные истории на просторах всемирной сети. Тина стала одной из тех меланхоличных и одиноких девушек, что изображены на грустных фотографиях сидящими у залитого дождём окна. Она готова была выносить и воспитать ребёнка одна, освободив сердце от обиды и тоски. Но той же осенью узнала, что долгие недели слёз погубили плод.
Тина научилась переживать собственную боль раньше, чем чужую. Она видела, что её родители подавлены не меньше неё самой, чувствуя их внутренние терзания и горькие мысли, когда мать и отец старались ни единым лишним словом не задеть несчастную дочь. И приняла тяжёлое решение. Умения радоваться миру, чувствовать ярко неискусственно, искренне смеяться и надеяться вопреки всему умерли в ней тем сырым ноябрём вместе с нерождённым ребенком. Но воля её была тверда как никогда.
Много слухов перемололи болтливые языки близких и дальних знакомых семьи Мельниковых. О том, как сильно испортилась их шальная дочка, когда стала продавать свою молодость богатым старикам, и куда, в конце концов, это её привело. Тина не захотела оставаться вечной тенью печали под родительским кровом, отравляя своим унынием родительские сердца. И предпочла вступить в неравный, хоть и выгодный, брак.
На самом деле, «старик» был только один. Яну исполнилось всего сорок четыре года, но такая разница в возрасте с юной студенткой и нездоровый вид жениха, дважды пошатнувшегося на свадьбе, разумеется не могли остаться без осуждения. А ведь он был просто таким же несчастным человеком, как и она сама. Много лет назад потеряв в автокатастрофе свою семью, мужчина искал утешения в вине и наркотиках, но смог заглушить не боль, а лишь голос разума. И вот, в безумии замутненного сознания, судьба привела Яна к дверям храма порока.
Финансовые активы будущего супруга Тины в те годы были столь велики, что даже чудовищные расценки лупанария не поколебали его благополучия. Повредили только душе. Случайное знакомство с неулыбчивой, ссутулившейся и рассудительной не по возрасту девушкой чудом вернули вдовца на поверхность из глубокой бездны пороков. Она подарила мужу свои ласки, как дают наркоз, чтобы облегчить боль смертельно больному пациенту, её тело и внутренняя сила помогли ему дожить последние годы как человеку, а не как зверю. Организм и сознание Яна были повреждены слишком сильно. Через два года странной и тихой жизни, словно в келье кающегося грешника, Тина осталась вдовой.
– Хозяйка Я-Ли! – раздался скрипучий, прерывистый голос, в котором слышались жестокость и голодная угроза.
Пинком отбросив пленника, девушка выпрямилась, напрягшись как струна. Лицо её сделалось непроницаемым и не выдавало ни одной мысли, хотя вошедший без предупреждения чуял в воздухе резкий запах неприязни, шумно вдыхая приторные ароматы её покоев. За его спиной робко топтались еще недавно распущенные и наглые охранники, и даже самой хозяйке не хватило смелости проявить дерзость.
– Что тебе нужно, страж?
Фигура в бесформенных одеждах грязно-серого цвета качнулась вперед, снова принюхиваясь к происходящему в комнате. Низко надвинутый капюшон скрывал большую часть лица с землистым цветом кожи и уродливым обрубком носа, но оставлял открытыми толстые жадные губы, покрытые рубцами от укусов собственных зубов. Они снова раскрылись, источая зловоние, и отвратительный голос наконец сообщил:
– Госпожа ждёт. Немедленно. Иди за мной.
Даже высокопоставленные клиенты, обеспечивающие защиту и благоденствие элитному борделю, с боязливой осторожностью относились к его могущественной управительнице. В её руках было сосредоточено неимоверное количество компрометирующей информации, немалые деньги и прочные связи. Но всё это присуще многим сильным мира сего, и особенно из тех, кого слишком высокий взлёт приводил к преждевременной кончине. Что-то совсем иное вселяло даже в иерархов современного общества подростковые растерянность и неловкость, появлявшиеся перед лицом Госпожи лупанария.
Редко покидала она свой пентхаус, и никогда не прикасалась ни к слугам, ни рабам, ни к клиентам. Никто не представлял её предающейся плотским утехам, и не встречал ни единого свидетельства участия в любовных забавах. Владея целым маленьким собственным миром, Госпожа Ида оставалась его языческой богиней, пренебрегавшей простыми смертными.
Точно так же брезговала она и охраной борделя, хотя когда-то сама повелела набрать на службу именно таких бойцов. Иду окружали собственные защитники, которых в Гоморре называли «стражами». Молчаливые, жуткие, безымянные, они не участвовали в оргиях, не брали денег и не вступали в праздные разговоры. Завернутые в невообразимое тряпьё силуэты изредка маячили по коридорам с немой угрозой, но большую часть времени проводили, сторожа верхние покои лупанария. Их не видели ни спящими, ни употребляющими пищу или вино, и даже самые матёрые и жестокие бойцы службы безопасности старались без нужды не пересекаться со сторожевыми псами Госпожи. Только Я-Ли и другие семь хозяек борделя не испытывали явного страха перед этими обезличенными существами, никогда не снимавшими капюшонов, но и они избегали провоцировать страшных прислужников Иды.
