–ну что ж ты милок, ну потерпи, родной. Вспомни, как внучка впервой на руки взял, вспомни, как яблоня по весне просыпается. Вспоминай милок и держись за то.

Батюшка слышит и наказ исполнить старается. Трудно ему дело простое дается, да гляди и оно получается. Вроде и отпустило его, успокоило. Дыхание у него освободилось, стало сильным: на глубину пошло да наружу вырвалось. Снова на естество животное отхлынуло, и снова к небу поднялось. Что тот прибой на радужный призыв.

Рыжуха отошла, на дело своих рук любуется: волна внутри батюшки свободно течет. Границы тела он не чувствует, будто волна их светом расплавила и единая со всем миром в ладу колышется. Лежит батюшка, видит солнце внутри свободное, любуется им и вместе с солнцем по той волне движется. Ничего мирского, телесного в батюшке не осталось. Сознание и не в голове оказывается, а вот оно, по волне волной катится. Сами собой слова его сказались:

–А знаешь Рыжуха, думается мне, что может и нет судьбы нам назначенной, а есть только наша вина да ответственность и за себя, и за весь мир, нами самими созданный.

Батюшка тут очнулся и вдруг тихонько заплакал: слез и не видно, а точно ручьем текут – вроде им изнутри течь удобнее.

Рыжуха ничего ему не ответила, только погладила по голове, да обняла нежно так, словно не руки у ней, а крылья ангела.

Тут в окне заскреблось жутко, задергалось, зашумело. Смотрят Рыжуха с батюшкой, а к ним через форточку соболь лезет. Тот самый, сказать. Лезет да хрипло так мявкает и трещит, словно тетерев.

–Мур! Что ж ты растрещался на весь лес, напугал нас так! – Начала было Рыжуха соболю выговаривать, но Тимофей Михалыч ее остановил:

–Ты погоди, ругать-то его, смотри, видно случилось что.

–Правда случилось, батюшка, сам не свой наш Мур, – опомнилась Рыжуха.

Обулась она, схватила с крюка у двери малый рюкзак, на спину его приладила и быстро пошла во двор.

Мур выпрыгнул обратно на улицу, нетерпеливо кряхтя и треща, дождался ее наконец, проскользнул мимо шумящих людей, уводя Рыжуху следом за собой. Он потрусил в лес, вдоль большой дороги в сторону станции, примериваясь шагом к бестолковому движению нелепого человеческого тела Рыжухи, такого медленного и неповоротливого сейчас, когда надо лететь стремительно и ловко. Рыжуха подметила, беспокойство зверя и побежала. Побежала она быстро, сил на перед не экономя, а следом за ней со двора побежал и серый Черныш, наказав волчьей стае оставаться и сторожить дом. Все же очередь штука такая – она до своей поры добрая.

Вообще Матвеич к матерной магии склонности не имел. Вот только, если добрый конь под тобой на ровной дороге ни с того, ни с сего дыбом встанет, да тебя, отца родимого, со спины кидать затеет, тут разное с языка наружу вырвется.

Удержался Матвеич в седле. Белого коня своего от темного дела выправил. Может конечно и магия словесная подсобила, но больше конечно сноровка дала. Наездник Матвеич лихой да умелый. Черной статью и силой цельной сам на зверя похож. По звериному и коня прихватил. Повод Матвеич бросил, коленями в бока конские впился, одной рукой шею его схватил, другой жесткую гриву выкрутил. Коню и легче стало, понятнее, на чем упор делать и где мир в равновесии держится. А все ж сразу он не успокоился. Свечку до конца изображать закончил, да в обрат на конюшню в полный ход направился. Вроде как намекает Матвеичу ненавязчиво так: что хошь ты со мной хозяин делай, а в ту сторону не пойду и не проси.

Просить Матвеич и не стал. Что тут кого просить, если коня держать надо. Откинулся Матвеич назад, повод снова прибрал и помчались они во весь конский страх по прямой дороге обратно в сторону конюшни. Так и скакали пока Матвеич верх над тем страхом взял. Тут вроде остановились, поди успокоившись.

Спешился Матвеич, достал из седельной сумки яблоко, Зевсу сунул, все ж ему занятие, а сам огляделся, да прислушался.

Видит, вон они птицы – кто куда в небо, ровно его конь шарахаются. Мелкий зверь бежит, ни его, ни коня в расчет не ставит, знать, что пострашнее мужика с винтовкой учуяли. Прислушался Матвеич – ровно гул под землей идет. Словно из недр землетрясение какое готовится. Тут лес закряхтел, задрожал, стон и вой поднялся такой, будто медведи реветь затеяли.

Зевс-то конь, конечно, не выдержал, рванулся и давай к дому. Только жидкая пыль с асфальта под белым хвостом колышется. Матвеич его держать не стал, пусть уже скачет до конюшни, раз такое дело. Дорога коню не дальняя, поворот родимый не пропустит, а там его поймают да расседлают.

Сошел Матвеич с асфальта, ловко перепрыгнул через ливневую канаву и лег плашмя в лопухи. Всем телом с землей слился, вибрацию сквозь себя пропустил: похоже простой обвал земли над подземной рекой, может землетрясение мелкое. Если бы взрыв какой, так гул бы шел совсем другой.

Прислушался Матвеич еще, подождал, понял, что земля затихает и в сторону построек никакой угрозы не движется. Сел, достал по привычке телефон, дать указание. Связи не было. Матвеич снова высказал магическое теперь в сторону вышки. Сунул телефон на место, резко встал, в пару махов отряхнулся и пошел прямой дорогой туда, где почуял обвал, откуда звери ему давеча навстречу мчались.

В той стороне и станция связи, куда он собственно изначально и направлялся. Все одно: что до конюшни, что туда все по три километра. По ровной дороге не дальний свет – доберется и на макаронной тяге. Сейчас обвал осмотрит, а там до антенн рукой подать.

Стоило Матвеичу про станцию вспомнить, как лесные дела на второй план отошли. Все ж обещали ему регулярную связь с его лунной базой наладить. И неделю теперь молчат да на спутники ерундой кивают. С этими ротозеями, не то, что с луной поговорить, с ближайшей деревней разве петухами да азбукой морзе свяжешься. Каменный век. Все на технику чертей вешают, а на деле понятный расклад во всемирной сваре проклюнулся.

С резким усилием Матвеич топтал подошвами пустые кедровые шишки на дорожной обочине, разъяряясь от своих мыслей. Ведь как все повернулось, сетовал он. Как же он так вляпался, как нынешний режим не вычислил. Ведь были же вестники и намеки кого надо. А Круглоух, хам этот, тот вообще прямо говорил ему, что так и будет.

Впрочем, он и простой обвал заранее не почуял. А если бы не живность, так застало бы его осознание происходящего уже с трещиной промеж ног. Вот ведь гадство какое. К сорокам годам стариком стал, всю чуйку просеял. А все что – все дела, все голова работой загружена. Все дураки внимание и время отнимают. Что заводские, что государственные. И Круглоух главный дурак: все всегда знает, а убедить занятого настоящим делом начальника не способен. Все сам за них делай и сам думай. И ведь не способны даже инструкции выполнять – ну что проще? Нет, у них свое мнение всегда имеется и мнение это дурацкое.

Мысли мыслями, а не до того стало, когда Матвеич незнакомый запах почуял. Запах тяжелый, дюже гадостный шел все с той же стороны. Остановился Матвеич, осторожно принюхался. Что ж за дрянь такая, ни разу не нюханная. Быстро в голове подозрение созрело, что не обвал это случился, а скинули им бомбу с интересным химическим составом.

Матвеич посмотрел в небо, словно надеялся увидеть там бомбардировщик и схватить его за хвост на месте преступления. Небо сияло чистотой, да ясностью, только солнце в нем одно обреталось, даже птицы куда-то пропали. Подозрительное такое небо. Самое предвоенное.

“Все ж напали на нас, гады, – продолжал думать он. – Промахнулись немного по военной дури, это у них нормально. Таких как я у них там нет.” Матвеич остановился. “А если вдруг додумались эти обезьяны действовать так, чтоб действий их не заметили. Потравят народ втихую какой дрянью и свистец. Концов не найти.”

Против всякой логики Матвеич снова принюхался. Концентрацию определил как не критическую, но подумалось ему вернуться, взять противогаз, приборы и помощника и уже в полной готовности идти смотреть, что там стряслось.