Свой дом Рыжуха в самом кедровнике поставила. Вроде от поселка не далеко, а все ж сама по себе. Тож и волкам, Рыжухой на манер дворовых собак прирученных, в лесу привольнее. По началу-то, когда она только дом строить затеяла, Матвеич долго призывал ее к сознательному решению жить при поселковых коммуникациях и охранный лесной режим ему не нарушать. Не слушалась его ”ведьма!” все в шутку оборачивала. После безнадежных уговоров, на специальном собрании Матвеич громко проорал что-то про рыжих вообще и про баб в частности да пошел коллективной силой гнать Рыжуху на уготованный ей участок при поселковом периметре. Инженерия с наукой на том собрании, считай, только воздух шутками разогрела, меж тем вояк, до деревенских приключений любопытных, вокруг лаборатории и без них хватало. Вышли строем к лесу, путь не долог – вон и ее времянка виднеется. Чуть у двора, Матвеич руку поднял, призывая бойцов к тишине и благоразумию, ан глядь: и нет из них никого. Ох цветисто тогда Матвеичу в голове от словосочетаний различных стало. Только скоро и он волчьи носы по кустам приметил. Плюнул тогда он на свою дивизию, да пошел дальше сам.Только стоило Матвеичу к Рыжухе тогда подойти, да в глаза ей заглянуть, как ругань свою он забыл и, вместо того, стал ей рассказывать, как он для нее электричество в лес проведет, где септик поставит, да какой насос в колодец закажет. В поселке над ним потом и не шутил никто. Народ у нас сострадательный в целом и понимающий. Особенно конечно к начальникам, если буйные.

Никаких оград и заборов Рыжуха вокруг дома не ставила. Матвеич снова сто раз просил ее чистой совестью хоть из кустов каких периметр вокруг участка ее обозначить. Ан нет, не хочет она забора и все. Зачем мне говорит забор, от кого мне огораживаться, только спотыкаться об него об забор этот. Матвеич, конечно, понимал, что бояться Рыжухе некого: на его территории чужих не бывает. А если какой неприкаянный по пьяному делу забредет из деревни, так рыжухины волки того растяпу быстро в полное осознание приведут. Так что за ту нужду у него беспокойства не было, только чудилось Матвеичу, что без забора Рыжуха вроде как по всему лесу одна хозяйка стала. Вроде теперь она лесом правила и распоряжалась без всякого его согласия и руководства. И вот этого Матвеич спокойно пережить уже не мог, а потому, снова все ходил к Рыжухе, настаивал хоть на заборных межах, да все без толку. Может конечно он и не за тем ходил. Все ж молодая баба еще. А что касается технических нормативов ее фигурных параметров, то вот они соблюдались в Рыжухе со всей инженерной точностью.

Хотя, что уж там – боялся Матвеич не зря. Рыжуха и вправду лесом владела как своей вотчиной. Заботилась о нем и берегла. С каждым деревом у нее понимание наладилось, с каждым зверем семейная дружба затеяна. Знали усатые: если что случится – нужно бежать к большой деревянной избе. Там хозяйка-матушка и вылечит, и накормит, и защитит.

Конечно, о том не только звери знали. Местные Рыжуху за знахарку почитали. Вроде и побаивались ее, и любили. Побаивались от того, что она по телу вроде обычная, казалась фигурой огромной да силы немыслимой. Взгляда боялись глубокого: такого, что словно рентген человека всего изнутри высвечивает и по своему перекраивает. Ну а любили ее за то, что при силе той, никого она сроду не обидела, а привечала и помогала всем без отказа.

В доме у Рыжухе просторно было, светло на все четыре комнаты. Вроде в лесу света не много, да видно, весь какой в лес попадал, сразу в окошки ее дома бежал. Нравилось солнечным лучам приходить к ней с рассветом, да засиживаться допоздна. Нравилось освещать спокойный уют ее тихого жилища, нравилось наблюдать за ее рукоделием, за тем, как сушила она травы и варила лекарства. Любопытно им было читать с ней книги, принимать зверей и людей, искать им лечение и утешение. И особо любили они купаться да играть в ее чудесных волосах, которые жили своей собственной волшебной жизнью. Волосы ее, видно в родстве с теми лучами, росли и кудрявились, сверкали и укорачивались сами собой и выдавали порой все тайное и совершенно личное из мыслей и чувств своей хозяйки. Все то, что ее глаза сами выдать никогда не посмели бы.

Было конечно в ее доме такое место, куда солнечным лучам ходу не было. Зато волки, Рыжухой как собаки дворовые прирученные, ходили там беспрепятственно. Вход Рыжуха от чужих припрятала. Да так надежно, что получалось у нее в то место каждый раз по разному заходить, да по разному снаружи появляться. Подолгу порой Рыжуха там пропадала, волков с собой держала, а что там к чему: то никому не ведомо.

***

В тот день к Рыжухе много людей пришло. Со всей деревни, той, что к науке бочком притерлась, народ потянулся. С раннего утра час за часом идут, уж к полудню, а все очередь. Кто конечно по делу срочному, а больше так, разговоры носят. Будто почуял народ что неладное и к ней подался в прибежище.

Батюшку Тимофея конечно так пропустили, без очереди. Тем более, что он, по слову его, заранее, еще со вчера с Рыжухой сговаривался. Кто ж спорит. И пропустили и что – все люди. Кто может и встрепенулся против, а кто и в заступники словом принялся.

Видя, как очередь колыхается, батюшка у крыльца замялся. Бороду седую сухонькой рукой теребит, себе в ноги смотрит, да тихонько договором оправдывается, а его уже к двери пропихивают.

–Ты, батюшка, иди, времени не тяни, на дураков внимания не обращай. Ты человек святой, тебе мирской суеты не понять.

Проходит он через сени, в дверь комнаты стучится, а она его уже ждет, большой стол посреди комнаты толстым одеялом застилает.

–Здравствуй, хозяюшка, можно ли войти? – спрашивает он с порога, будто кланяясь

–Проходи, проходи Тимофей Михайлович, жду тебя, уж хотела искать.

–Так пришел я родимая, как обещались. – Заулыбался батюшка и будто ожил. Вроде и выше стал. Внутрь зашел, заговорил охотно:

–Шел к тебе, торопился, все дела как есть бросил. Всю очередь с боем преодолел, к тебе рвался. Вот только уж больно странное средство у тебя ко мне нашлось. Всю неделю после того раза изнутри маюсь, а все жду когда срок станет снова прийти.

–Что ж маешся, батюшка?

Рыжуха подошла к нему, взяла за руку и усадила на мягкую лавку возле окна. Батюшка по-стариковски покорно прошел за ней, уселся где указано и пожаловался:

–так крутит меня, родимая – на душе то больно, то радостно. Руку в плече измотало, живот сам собой узлом вяжется, да мысли такие, что говорить не хочется, но все про вину свою думаю и все больше кажется, что вины той нет.

Рыжуха на лавку рядом с ним села, за руку держит, плечо ему гладит, а он дальше рассказывает:

–а хуже того, кажется, будто солнце какое во мне запуталось и наружу просится, а сил ему выбраться, все одно не хватает.

Рыжуха улыбается в ответ, встает и на стол ему указывает:

–Ты ляг, полежи, Тимофей Михалыч.

Он встал, прошел, уселся на стол с ногами, хотел что-то еще сказать, но Рыжуха его остановила:

–ты помолчи пока, полежи.

Взяла она его под плечи и сама на стол уложила, батюшка под ее руками и обмяк, ровно тесто на стол лег к ее движению податливый.

Рыжуха встала рядом, одну руку ему под копчик сунула, другую над животом держит. Глаза прикрыла и батюшке говорит:

–меня не зови, терпи. Если что заболит – запоминай, потом скажешь, когда сама спрошу.

–Да знаю ужо, – проворчал он.

–Вот и помолчи, раз знаешь.

Постояла Рыжуха так, перешла к батюшке в изголовье и руки уже у его макушки держит, едва волос седых касаясь.

Батюшка на столе лежит, шевелиться не смеет, ровно и на одеяло не давит. Что она делает он не знает. А чувствует он, как внутри его чахлого, измотанного житейской заботой тела, поднимается живая волна. И ходит та волна по нему светлая, своей охотой от ног к голове движима, только против охоты той его болезнь да старость навстречу болью встают. А волна не сдается. Волна в нем сильная и от того, от силы ее и удали больнее батюшке и страшнее становится. И такой ужас родится в нем, что мир не светел ему и не мил. Мучается батюшка, а Рыжуха ему сквозь тьму и муку голосом живым шепчет: