Правда не должна быть красивой, правда должна быть правдой.

Морозов всегда хотел получить больше, чем заслуживал.

Я помню слова отца после их очередной ссоры, хоть был тогда еще совсем ребенком: «Когда-нибудь он укусит руку, которая его кормит, Кирилл, и постарайся быть к этому готовым, потому что нас с матерью тогда может уже не быть рядом».

Как можно подготовиться к тому, что человек, который всегда стоит у тебя за правым плечом и ближе всех, в один прекрасный день может просто перерезать тебе глотку?

Я не знал, и никто меня этому не научил. На табличках, которыми мать «показывала» мне, как жить, чтобы люди не понимали, что я не такой, как все, не было подходящей ситуации. Там не было рисунка с предательством и надписи: «Так выглядит предательство, ты должен сделать это, это и вот это, и тогда никто не поймет, что ты — идиот».

Поэтому на всякий случай я подозревал всех.

Даже Катю.

А когда в день нашей свадьбы Морозов вдруг заявил, что она — его дочь, я понял, что не ошибся.

Такие совпадения случаются только в мультфильмах для маленьких девочек. И еще в дешевых мелодрамах. Но когда на кону стоят «миллионы в тени», которые по странному стечению обстоятельств вдруг оказываются в руках любимой и, наконец, обретенной дочери жадной твари, совпадениям нет места. Когда такое же подозрение озвучила моя сестра, я понял, что два человека не могут одинаково заблуждаться.

И нашел возможность сделать тест на родство.

Самым непонятным оставалось другое: Катя, несмотря на то, что не могла быть и не была дочерью Морозова, продолжала в это верить. Как будто действительно считала себя его дочерью. Не поддельной, для отвоза глаз, а настоящей. И за нас она сражалась так отчаянно, как будто ее никогда не интересовали мои деньги, а в самом деле был нужен только я. Даже если бы мы оказались на улице без копейки — я был уверен, что она никуда не уйдет.

До того проклятого дня, когда она упала с лестницы и забыла все, чем жила последний год.

«Видите ли, Кирилл Владимирович, — сказала ее психиатр после первых сеансов, — то, что происходит с Катей — не редкость в моей практике. Но все же она ведет себя довольно странно. Такой уровень самозащиты обычно характерен для событий, которые могут быть губительными для личности человека. Знаете, как если бы она вдруг узнала что-то такое, что разрушило бы не только ваши с ней отношения, но и всю ее жизнь».

— Я хочу, чтобы мы поехали домой, — предлагаю я, но Катя упрямо вертит головой. Кажется, она собралась провести в этом углу всю жизнь. И я ее прекрасно понимаю, потому что у меня тоже есть безопасный островок, куда я прячусь, если мир вокруг становится слишком громким и суетливым. — Мы обязательно обо всем поговорим, Золушка. Но не сейчас.

— Я не могу, понимаешь? — Она чуть не плачет и пытается сбросить мои ладони, которыми я пытаюсь потянуть на себя ее руки. Забыла, что для этого мне приходится с головой нырнуть в боль и делать вид, что я не чувствую острые порезы на коже каждый раз, как она проводит по ней пальцами. — Я не заслуживаю тебя!

— Мне плевать, Катя. Я хочу, чтобы ты была в нашем доме, под моей защитой.

Она перестает трястись и смотрит на меня огромными глазами, в которых так много надежды, что ее, как сладость, можно густо намазывать на корку хлеба. Моргает, подается вперед, чуть наклоняя голову, как животное, которое прислушивается к приятному звуку.

— Я хреновый муж, Катя. Но я не дам вас в обиду.

— Этот ребенок — он может быть не твоим!

Она обхватывает голову руками, снова сжимается, как будто хочет спрятаться в себе самой, навсегда закрыться в надежном бомбоубежище.

— Я врала тебя, Кирилл, — трясясь и стуча зубами, говорит она. — Всегда и во всем. Я не знаю, почему вспомнила об этом только сейчас, но… Наверное, — я слышу горький смешок, — я намного более ненормальная, чем ты.

— Значит, у нас будет идеальная семья, — подбадриваю я.

Это очень больно: делать то, что противоречит моей природе, что не расписано на карточках с подсказками и что — я чувствую — впервые идет не из головы, а откуда-то изнутри меня. Тонкая острая струна с шипами, которая сочится вместе с кровью у меня из сердца. Мои эмоции, голые и непонятные, как улыбка, которую я впервые применяю без репетиции и подготовки.

Я чувствую боль и чувствую, что живу.

И все это вместе, наверное, очень похоже на то, что нормальные люди называют «счастьем».

— Один псих — это просто псих, — вспоминаю бог знает откуда взявшиеся в моей голове слова. — А два психа — это два счастливых человека.

— Все совсем не так, — мотает головой Катя, но все-таки разрешается вынуть ее из убежища и, когда беру ее на руки, доверчиво, всем телом, прижимается ко мне. — Но мы точно два психа.

Мы на минуту пересекаемся взглядами.

И это так близко и интимно, как будто мы занялись ментальным сексом. Глубже и откровеннее, чем если бы лежали голые в постели.

Я нуждаюсь в ней больше, чем в карточках, которые научили меня «правильной» жизни, потому что она научила чувствовать вкус неправильности.

— Поцелуй меня, Золушка, — дрожащим голосом прошу я. — Даже если я весь истеку кровью.

У Кати очень удивленное и растерянное лицо. Она очень похожа на потерявшегося в большом магазине ребенка: вокруг много красивых игрушек, что-то звенит и играет прямо у нее перед носом, но ей страшно сделать хоть шаг, потому что тогда ее могут не найти родители, которые, наверное, уже хватились пропажу и носятся по этажам.

Я знаю, о чем она думает.

Мы настолько близки друг к другу сейчас, что кажется — делим не только тепло тел друг друга, но и одни и те же мысли.

Она думает, что после признания заслуживает только отвращения.

Как будто мне не все равно, кем она была до того, как стала моей Золушкой.

Я даже рад, что все так обернулось. С моей стороны эгоистично так думать, но ее прошлое уравновешивает мое настоящее, в котором я, ее Принц, использовал наивную девчонку, чтобы спрятать «черные деньги». И если бы кто-то узнал о деньгах на ее счетах, я был бы совершенно не при чем. Кажется, тогда, год назад, меня абсолютно не тронула бы эта история, если бы в наш дом прямо на свадьбе заявились люди из органов и забрали мою жену за укрывательство средств в особо крупных размерах. Я никого не любил: ни родителей, ни сестру, ни племянников. И конечно не мог любить сопливую замарашку.

— Ты разведешься со мной теперь? — спрашивает Катя вместо того, чтобы выполнить мою просьбу.

— Это глупый вопрос, — говорю по инерции, потому что даже у моих попыток быть «нормальным» есть предел, и прямо сейчас я веду себя как псих, который озвучивает ровно то, что думает. Она сказала глупость — она должна об этом знать. — Нам нужно все решить и жить, как должны жить люди в браке.

— А как должны? — очень наивно спрашивает она, чуть ближе пододвигая свои губы к моим.

Ее дыхание касается моей кожи, словно раскаленный пар. Жмурюсь, проглатываю желание отодвинуться, вернуться обратно в ту скорлупу, где мне можно быть человеком, который хочет и должен отгораживаться от мира прозрачной стеной. Она волнует меня, доставляет дискомфорт и без нее мне бы определенно было проще и лучше.

Но я не хочу проще. Я хочу с ней.

— Спать в одной кровати, быть рядом утром и вечером, читать друг другу книги. — Я перечисляю без какой-то конкретной цели, просто проговариваю то, что Катя делала весь прошлый год. Как она не выманивала меня из норы, но попыталась обосноваться рядом, делая лишь то, что я ей позволял. И иногда, мелкими шагами, чуть больше. — Вместе искать выход из лабиринта.

Катя прикусывает губы, крепко жмурится, но, когда снова открывает глаза — там слезы, и мне кажется, что сейчас ей намного больнее, чем мне.

Она тянется навстречу, так отчаянно и доверчиво, что застает меня врасплох.

Прижимается к моим губам своими, всхлипывает, и я чувствую соль во вкусе нашего поцелуя. Какого-то очень интимного, нежного и отчаянного.