— Тогда давай поборемся за нашу семью, муж.

Как мало мне в сущности нужно, чтобы снова почувствовать вкус жизни.

Мы не разжимаем рук ни на минуту. Садимся в машину, как глупая влюбленная парочка. Отдаляемся друг от друга. Избегая случайных касаний, но не разжимаем пальцев. Это как будто наш личный гвоздь, на котором висят огромные темные мешки с прошлым, которое еще только предстоит вспомнить и осознать заново.

Потом приезжаем в огромный, выкрашенный в цвета радуги детский супермаркет и, подчиняясь беззвучному свистку, вдвоем, рука в руке, становимся на одну ступень эскалатора. Пока поднимаемся, я осторожно поглядываю на Кирилла, любуясь тем, какой он красивый, и как загадочно выглядывает из-под ворота рубашки одна единственная черная грань лабиринта его татуировок. Ее заметно только если смотреть снизу-вверх, и если воротник чуть короче стандартного размера.

— Что бы ты хотела посмотреть? — Мы останавливаемся посреди огромного зала, разделенного стеклянными прозрачными перегородками. — Мне… довольно сложно.

Я и сама не знаю. В тот момент, когда предложила это, в голове была лишь одна мысль: нужно попытаться переварить мысль, что между неделей до брака и беременностью, прошел целый год. Наверное, мы планировали детей, выбирали имена. Наверное, я ходила по дому и делала пометки, какие вещи лучше убрать повыше, какую мебель сменить на более безопасную. Выбирала цвет обоев в детскую.

И почему, если мы хотели детей, я не сказала о своей беременности.

Может, для меня прежней, пока потерянной, эта новость тоже стала бы неожиданностью?

— Может, туда? — кивком указываю на целый отдел с вещами для новорожденных.

Кирилл соглашается и идет первым, продолжая держать меня за руку.

И это успокаивает, как будто прямо сейчас за нас говорят не слова, не прошлое, а поступки, в которых, несмотря на потерю памяти, так много знакомого и понятного.

— Зачем так много? — Я потихоньку улыбаюсь, когда Кирилл, следуя вдоль рядов, берет всего по паре: шапки, комбинезоны, детские носочки просто крохотных размеров.

— Чтобы переодевать? — растерянно предполагает Кирилл, и я задерживаюсь, вдруг жалея, что прямо сейчас нет телефона — и я не могу украдкой снять его лицо в этот момент.

Он испуган, но, как настоящий мужчина, пытается стоять на смерть. Даже если его маленькая война идет всего лишь с пинетками и шапочками.

Как-то странно получается: я сама придумала эту поездку, а в итоге просто хожу за ним следом и глупо улыбаюсь, когда Кирилл с серьезным лицом пытается уложить еще что-то в доверху заполненную корзинку, но в конце концов сдается и берет новую, а эту передает на кассу.

Только потом я замечаю, что девушки-работницы о чем-то шушукаются и очень плохо маскируют попытки снять нас на камеры телефонов. И, пока Кирилл увлекся покупкой приданого, я иду к девушкам, на ходу подбирая слова для вежливой просьбы оставить нас в покое и не публиковать снимки, потому что это нарушает закон и наше право на личную жизнь.

— Не могли бы вы… — начинаю с приветливой улыбкой, но та из девушек, которая уже давно приросла ко мне глазами, внезапно подается вперед и сует мне под нос телефон.

— И не стыдно? — как-то желчно шипит она, зачем-то размахивая экраном туда-сюда, как будто не хочет, чтобы я сосредоточилась на картинке.

— Ты не могла бы прекратить? — прошу я, морально готовая оторвать проклятый телефон вместе с рукой.

Хрупкое равновесие внутри меня мгновенно рушится, и даже присутствие рядом Кирилла не добавляет уверенности перед неизвестностью. Какая-то часть моей прошлой жизни вот-вот всплывет наружу, и я знаю — чувствую — что она станет еще одной точкой, с которой завершится что-то старое, что-то важное и основополагающее.

— Интересно, чей же ребенок? — подхватывает ее соседка по прилавку.

Я, наконец, отпускаю себя. Позволяю страху трансформироваться в злость и просто силой отбираю телефон.

Сначала картинка расплывается перед глазами, меня шатает, снова подворачивает, хоть я совсем ничего не ела, и сама мысль об этом заставляет внутренности сжиматься в ледяную петлю.

Но когда очертания снимка становятся четкими, я понимаю, что на нем я. И молодой мужчина.

В постели.

Полураздетые.

И все настолько недвусмысленно, что я едва успеваю вцепиться в край прилавка, чтобы не упасть под тяжестью этой новости.

— Можно вывести девушку из колхоза. Но колхоз и блядство из девушки… — Третья работница нарочито цокает языком и закатывает глаза, как будто в эту минуту именно я стала олицетворением всего самого мерзкого, что вообще может совершить женщина.

Я хочу сказать, что это просто ошибка.

И что я бы никогда не сделала ничего подобного, потому что даже потеряв память, даже забыв почти все, чем жила минувший год, одно я знаю абсолютно точно: я люблю Кирилла. Сильнее, чем прежде, безумно, как-то одержимо, горько и сладко одновременно. Что я до сих пор брежу им и скучаю по нему даже когда мы рядом. Что мне всегда, до иступляющей жажды, слишком мало его внимания, его прикосновений, его скупой нежности и странного взгляда сквозь меня.

Но этот год — он словно черная мерзкая клякса на всем, что я любила и чем дорожила.

— Это просто ошибка… — шепчу себе под нос, оглядываясь, чтобы найти хоть какую-то поддержку. Наверняка у Кирилла есть объяснения этой фальшивке. Может быть, кто-то подделал фотографии нарочно, чтобы подпортить ему репутацию? Да мало ли на какие ухищрения готовы пойти люди, чтобы спутать конкурентам все карты.

Поворачиваюсь — и налетаю на Кирилла. Врезаюсь ему в грудь, извиняюсь, как перед чужим человеком, пытаюсь обнять, но он забирает у меня чужой телефон, долго и пристально изучает снимок. Глушит своим молчанием.

— Скажи, что все это неправда. — Мой голос противно дрожит.

— Это — неправда, — говорит Кирилл, но смотрит поверх моего плеча. Не сразу, но понимаю, что он обращается к девушкам и спокойно разжимает пальцы, позволяя дорогому гаджету упасть на кафельный пол.

Я жмурюсь от неприятного хлопка удара и треснувшего стекла.

Кирилл берет меня за руку.

Куда-то ведет, пока я, словно припадочная, трясусь на слабых ногах и повторяю, что все это — просто розыгрыш, провокация, фотомонтаж. Что угодно, но не правда из моего прошлого. Стоит просто представить, что ко мне мог прикасаться другой мужчина — и кожу жжет, словно мощным лазером, насквозь.

Кирилл выводит меня на улицу, механически, словно робот, которому дали поиграть куклу Машу, усаживает на заднее сиденье машины и что-то говорить водителю, после чего мы остаемся только вдвоем: я — внутри, он — снаружи. Абсолютно безразличный ко всему, что только что произошло.

Это ведь хороший знак?

Если бы он не знал об этом раньше, то уже начал бы кричать, упрекать, требовать доказательств обратного, несмотря ни на что?

— Мужчина на тех фотографиях — Руслан Ерохин, — внезапно говорил Кирилл. — Это имя тебе о чем-то говорит?

— Нет! — Я мотаю головой, пока от усердия доказать невиновность не начинает ныть шея. — Я не знаю его! Совсем! Это какая-то провокация, Кирилл!

— Нет! — словно решив переиграть меня, резко, громко, убийственно остро чеканит Кирилл.

Я обхватываю себя руками и, уговаривая себя не плакать, понимаю, что уже давно реву.

Муж делает громкий вдох, замолкает и, снова черство добавляет:

— У вас был роман, Катя.

— Это вранье.

— Я сам видел вас вместе.

— Это вранье, — как заводная игрушка, твержу то единственное, что не позволяет мне захлебнуться отчаянием. — Это такая шутка. Да? Проверка? Где тут скрытые камеры?

Только бы он сказал, что я права, и все это — глупая-глупая шутка.

— Это — правда нашей с тобой жизни, — как-то странно смеется Кирилл и, наконец, присаживается, чтобы посмотреть на меня совершенно мертвыми глазами. Его трясет. Кажется, еще немного — и асфальт под ним разойдется трещинами. — Я отвезу тебя к отцу. Так будет лучше.