Теперь я знаю, что может быть еще хуже.

Не знать, кто ты на самом деле: наивная влюбленная искренняя дурочка или расчетливая корыстная сука.

Можно попросить Морозова рассказать, что было дальше.

Но я все равно не смогу ему поверить.

Единственное, что сможет переубедить меня в том, что правда моей жизни совсем не такая милая и пушистая, как я думала еще час назад — моя собственная память.

— Катя, тебе нельзя туда возвращаться, — вдруг говорит Морозов. — Ты не знаешь Кирилла и на что он действительно способен. Он весь в своего отца, хоть и ненавидел его всю жизнь. Ты даже не представляешь, на что он бывает способен, если кто-то становится у него на пути. Он полный псих, бессердечная тварь.

Горький смешок вырывается сам собой.

— Себя я тоже уже не знаю. Может быть, подскажешь, где можно спрятаться от той поганой твари, которая теперь живет в моей голове и пытается доказать, что мы с ней — одно целое?

— Ты просто хотела выжить, — защищает меня от меня Морозов.

И на этот раз я смеюсь от всей души. До боли в горле и слез из глаз.

Я ненавижу эту проклятую жизнь, потому что теперь знаю: в ней не бывает оживших сказок для одной глупой мечтательницы.

В одном Морозов прав — мне нельзя домой. Но совсем не потому, что я боюсь Кирилла. Я никогда не поверю, что мой любимый муж, каким бы необычным и странным он ни был, может причинить мне вред.

Просто я не заслуживаю эту жизнь и этого человека.

Лучший способ исправить хоть что-то, чтобы обрести покой в душе и мир с собственной совестью — отказаться от моей фальшивой сказки.

Я почти не вижу букв, когда достаю телефон и пишу своему Прекрасному принцу: «Я от тебя ухожу, прости».

— Отвези меня в гостиницу, — говорю, не глядя на Морозова. — Мне безразлично в какую.

Раньше я никогда не замечал, какими бесконечно длинными могут становится дни, когда чего-то ждешь изо всех сил. Минуты превращаются в часы, дни — в месяцы.

Один, второй, третий.

Утром я проснулся с четким ощущением, что уже наступила весна, и долго не мог понять, почему за окном жуткая метель. Даже вышел на улицу, чтобы убедиться, что это не розыгрыш и не очередной «сбой программы» в моей испорченной голове. Снега оказалось действительно много. Так много, что работникам пришлось выкатывать уборочную технику.

Я сказал этого не делать.

Или проорал?

Или я просто стоял и не произнес ни звука, а все разошлись по своим делам просто так, решив, что снег в декабре — это не повод бояться сугробов?

Когда я перестал принимать свои таблетки?

Кажется, сразу после Катиного сообщения. Я буду помнить его до самой смерти, даже если тоже грохнусь с лестницы и забуду все, даже собственное имя. Пару раз меня посещали такие мысли: послать все в жопу, свалиться с лестницы и посмотреть, что будет. Не пошел дальше мыслей только потому, что с завещанием остались последние штрихи, а было бы очень жестоко подохнуть и оставить жену и ребенка без средств к существованию.

Тем более после того, как Лиза вдруг пошла на попятную.

Я не стал копаться в дерьме, которым набита голова моей сестры, выискивать ее очередные скрытые мотивы или детские обиды.

Я вообще всегда умел прощать. Потому что редко на самом деле по-настоящему злился. Эмоции — та самая роскошь, которую даже я, Ростов, не могу себе позволить, хоть ради того, чтобы чувствовать то, что чувствуют нормальные люди, я отдал бы все.

Мне на глаза попадает одна из уборщиц, которая с дикими криками вылетает из подсобного помещения. Охрана тут же срывается к ней, она что-то вопит и тычет пальцем в сторону открытой двери, из которой медленно волочиться что-то мелкое и грязное. Даже мне интересно, что это за ужасная чупакабра, способная довести до истерики существо, раз в сто больше себя самой.

— Кирилл Владимирович, вы бы лучше не подходили пока не разберемся, что за тварь, — мне наперерез выходит охранник, но я обхожу его, как будто наяву играю в дурацкую старую игру с машинками. — Кирилл Владимирович…

Он протягивает руку, но тут же отходит, потому что я смотрю прямо ему в глаза.

Я бы хотел уметь убивать взглядом.

Если бы патроны заряжались человеческими страхами, за те дни, что Катя ушла, я бы вооружился на всю оставшуюся жизнь. Хоть вряд ли проживу так долго.

По снегу, еле-еле перебирая лапами, волочится еж.

Откуда он взялся? Разве ежи не должны спать в такое время года?

— Вы могли бы не кричать так громко? — морщусь, испытывая физическую боль от пронзительного писка, который непостижимым образом исходит из самого обычного человеческого горла. — Заберите ее кто-нибудь, пока я не сошел с ума.

Поразительно, как многих простых и безобидных вещей боятся женщины: мышей, полудохлых ежей. Больных на голову аутиков.

Орущую работницу уводят, а охранник продолжает топтаться рядом, как будто из подсобного помещения ползет не еле живое измученное животное, а террорист в полной обвязке.

— Кирилл Владимирович, не трогали бы вы его, — басит с сомнением у меня за спиной, пока я снимаю пиджак и заворачиваю не сопротивляющееся животное. — Больной же наверняка. Как бы не подцепить от него какую-то дрянь.

«Хуже мне все равно уже не будет», — мысленно отвечаю я и бреду в сторону дома, по пути дав указание найти подходящего специалиста и организовать его приезд.

Я мою несчастного, воняющего какими-то химикатами ежа в теплой воде в своей люксовой ванной, отмечая, что ни разу не использовал ее по прямому назначению, потому что мой мозг решил, что рациональность душа предпочтительнее комфорта, чья польза очень сомнительна.

Сушу дорогими полотенцами, которые работницы развешивали чуть не по фэн-шую.

Потом несу его на кухню и наливаю молоко в блюдце из винтажного фарфорового сервиза.

Сижу на корточках и смотрю, как бедный зверь еле-еле сует туда нос, и на сухом черном шарике появляется пара молочных капель.

Если ест — значит, не сдохнет. По крайней мере до приезда ветеринара.

Я поднимаюсь, с трудом разгибая ставшие абсолютно деревянными суставы.

Как же хуево.

Меня кренит. Не физически — морально.

Внезапно и как-то сразу, приколачивает сверху невидимыми гвоздями размером с бесконечность, насквозь, разрывая плоть, расшибая кости.

Я не могу один.

Я никогда ни в ком не нуждался, но я чувствую себя точно так же, как этот еж — хрен знает, почему здесь, почему еще дышу и почему продолжаю сопротивляться. Было бы гуманнее дать жизни упаковать меня в красивый деревянный ящик из красного дерева с дорогой обивкой.

Одна проблема.

Эта проклятая черно-белая жизнь стала слишком тяжелой, но в ней появился смысл.

И даже странно, какое хуя сижу тут с ежом и пытаюсь стащить себя с карающих вил судьбы вместо того, чтобы найти Катю и забрать ее домой. Потому что ее место — рядом со мной, даже если она снова вколотила себе в голову какую-то чушь.

На сборы я трачу максимум десять минут: одеваюсь на автомате, не даю себе даже подумать о том, что для Кати было бы лучше избавиться от меня, что она и пытается сделать.

Может быть, она знает, как жить без меня, но я-то не знаю.

И не хочу узнавать.

Когда-то, когда я ходил в группу терапии, в ней была дна девушка. Ее аутичные симптомы совсем не совпадали с моими (как это обычно бывает — все аутики так же разнятся, как снежинки). Она любила обнимать, трогать и чувствовать. И сходила с ума от того, что парень, которого она полюбила, не отвечает ей взаимностью. Она описывала свои чувства так, будто они каждую секунду убивали ее и воскрешали, чтобы сделать новый смертельный выстрел. Она плакала, не переставая, и молилась на каждый прием таблеток, потому что от них ей становилось немного лучше.

Я всегда думал, что она — самая нормальная из нас всех. И всегда завидовал, потому что не мог испытывать ни капли того, от чего она умирала каждый день, каждый час, каждую минуту.