Я прошу таксиста остановить примерно за пятьсот метров до дома Кирилла, чтобы пройти это расстояние пешком и как-то подбить мысли под один знаменатель. Это не очень хорошая идея, потому что чем ближе дом — тем громче становится гул неприятных резких голосов, и я слишком поздно соображаю, что нашу крепость уже штурмуют стервятники.

Нашу.

Наверное, сейчас только эта мысль не дает мне окончательно пасть духом.

Не помню, когда и при каких обстоятельствах, но я обещала Кириллу, что буду хранить его секрет. И точно знаю, что даже когда правда о его «странности» вспылила наружу, я не стала любить его меньше и не сбежала. Я просто полюбила его заново.

Но почему-то все равно не сохранила секрет.

В самый последний момент я все-таки успеваю повыше задрать ворот пальто и, пока прорываюсь сквозь плотный строй журналистов, на ходу проговариваю детскую песенку громким речитативом. Пусть лучше напишут, что жена Ростова двинулась на пару с мужем, чем будут лезть ко мне с вопросами, на которые я по глупости могу ответить что-то такое, из чего раздуют новую сенсацию. К счастью, навстречу выходит охрана — и последние метры я буквально прохожу внутри выстроенного для меня живого коридора.

— С Кириллом все хорошо, Миша? — на автомате спрашиваю я, но охранник только отводит взгляд.

Я вспомнила его имя и лицо и знаю, что он возил меня по магазинам, помогал таскать пакеты с книгами, которые я потом часами выстраивала по цветам, чтобы добиться гармонии.

Если память решила вернуться именно сейчас, то она выбрала для этого плохой момент.

Слишком много информации, слишком много вещей, сквозь которые реальность больше не видится ясной и понятной. Я снова бреду в кромешной тьме, наощупь, хоть теперь у меня есть фонарь.

— Лизу к дому не подпускать, — говорю на ходу, пока мы поднимаемся на крыльцо.

Хоть вряд ли Кирилл сам об этом не позаботился.

В доме абсолютная мертвая тишина. Слышно, как на втором этаже в маленькой сквозной комнате тикают старинные часы, и маятник лениво качается в правильном ритме. Оглядываюсь на Мишу, и он молча кивает в сторону лестницы.

Кирилла я нахожу в нашей спальне. И это само по себе странно, потому что мне всегда казалось, что это единственное место в доме, где ему всегда было неуютно.

Мой Принц сидит на полу, откинувшись спиной на кровать, положив голову поверх покрывала, словно на плахе. Он даже не шевелиться, когда я захожу внутрь и тихонько зову его по имени. Просто смотрит в одну точку на идеально белом потолке. И даже не моргает. Я зову громче, но он все равно никак не реагирует, и когда присаживаюсь рядом на корточки, чтобы взять его за руку, сглатывает, словно растение, впервые подавшее признаки жизни за последнюю тысячу лет. Он какой-то серый, похожий на покойника. Ладонь холодная, но жесткая. Я бы не разжала пальцы даже тисками.

— Кирилл, посмотри на меня.

Он никак не реагирует. Не знаю, слышит ли меня вообще. Пробую обхватить его голову руками, повернуть к себе, чтобы вынудить посмотреть мне в глаза, но он только кривится, как будто испытывает приступ боли.

Я знаю это.

Кириллу тяжело смотреть в лица, потому что он видит их как-то иначе. Потому что его голова устроена так, что ему тяжело смотреть в глаза. Это так же больно, как здоровому человеку наблюдать за сваркой с расстояния вытянутой руки. Но мы как-то обошли эту особенность. Мы что-то придумали.

Поддавшись импульсу, я прижимаюсь лбом к его лбу, продолжая удерживать лицо в одном положении. И просто подстраиваюсь под его рваное дыхание. Внешне он спокоен, но дышит так, словно в беспощадном ритме пробежал многокилометровый марафон.

Я прочитала где-то, что иногда это может работать с людьми, у которых его диагноз.

И у нас получилось, потому что даже сейчас, когда состояние Кирилла хуже некуда, он постепенно возвращается ко мне.

— Катя? — Он облизывает сухие губы. — Ты зачем тут?

— Чтобы быть рядом, — первое, что приходит мне в голову.

— Я же выгнал тебя. — Кирилл нервно смеется, а потом резко, как будто от судороги, дергается, обхватывает меня руками и сдавливает, причиняя боль.

Он не нарочно. Он не понимает, что происходит, и я до последнего сдерживаю желание вырваться.

— Это правда ты? — Кирилл отстраняется, пару раз моргает до тех пор, пока у него не получается сосредоточиться на мне. — Почему не у отца?

— Потому что мое место рядом с тобой.

Мы просто молча смотрим друг на друга какое-то время, а потом он быстро поднимается и просто уходит, как будто меня здесь нет.

Так тоже было.

Господи, все это было!

Так часто и много, что я на уровне подсознания чувствую и вижу за этими попытками побега желание отгородиться от боли. Я бегу за ним, спотыкаюсь на ходу, падаю, обдирая колени даже сквозь ткань брюк, но Кирилл не останавливается. Его словно здесь нет, только оболочка, внутри которой работает бездушный механизм.

Он бежит от мира, который не понимает, как устроена его голова, но именно сейчас как никогда уязвим.

Когда-то и где-то я прочитал о том, что больнее всего нам делают люди, которые когда-то видели в нас смысл жизни. Что, втыкая бывшим любимым нож в спину, они, тем самым, спасают себя от боли и страдания, берут кровь и предательство вместо лекарства от собственных душевных терзаний.

Я знал, что Лиза не бросает слов на ветер, но как последний дурак верил, что сестра ограничится попытками натравить на меня адвокатов.

Я чувствую себя идиотом и слабаком, потому что ее предательство выбило почву у меня из-под ног. Мир, в котором все работало так, как на картинках, оказался тем еще непредсказуемым дерьмом, а у меня не оказалось карточки-подсказки на случай предательства близкого человека.

Фактически, двух предательств от двух женщин, которым я имел неосторожность слишком сильно доверять.

Впрочем, моя Золушка имела право сделать то, что сделала.

Я жопой чувствовал, что рано или поздно нормальная женщина захочет нормальных отношений с мужиком, который не сторонится поцелуев, потому что после их ему хочется срезать кожу с губ.

Зачем она вернулась?

Сейчас мы в кабинете, где я пытаюсь спрятаться за столом, заваленным разбитыми в хлам деревянными корабликами и осколками от бутылок. Вчера у меня был тяжелый день. Хорошо, что в доме дежурит медсестра и она утихомирила меня лошадиной дозой седативного.

Мне нужно успокоиться. Найти мир среди сломанных деревянных мачт и крохотных весел.

Катя усаживается напротив, складывает руки на столе, словно школьница, и молчит, наблюдая за мной.

Час или два, или даже три.

Она просто сидит рядом, не задавая вопросов, пока я, наконец, не собираю какую-то уродливую каракатицу из того немного, что уцелело.

Ставлю перед собой.

И методично сминаю кулаком, наплевав на то, что острые края режут кожу до крови.

— Ты все равно меня не испугаешь, — сквозь пелену моей тупой ноющей злости говорит Катя. — И я никуда не уйду, даже если за порог выставишь.

— Ты уже ушла, — бормочу я, снова вспоминая ее побег и туфлю на лестнице. — Сбежала куда-то туда, где тебя не найти. С кем-то другим. От морального урода.

— Так забери меня обратно, — она почему-то улыбается еще шире. — Нас. Обеих.

Я даже не знаю, что ей сказать.

Есть новости, которые падают на голову, словно камнепад в горах. Ты вроде понимаешь, что есть риск, и даже берешь с собой каску и тент, и зонт, но все равно не можешь угадать момент, когда это произойдет — и в итоге оказываешься с голой башкой.

Так же происходит и со мной сейчас. Я как будто понимаю, что она говорит ожидаемые вещи, но оказываюсь совершенно к ним не готов. Даже хочется прикрыть голову руками, попросить отмотать назад и не произносить того, что моя сломанная голова не способна принять в том виде, в котором оно есть на самом деле.

Обеих? Забрать?

— Нет никакого подтверждения, — видя мой полнейший ступор, быстро тараторит Катя и опускает взгляд куда-то под стол.