Она обняла меня своими руками-крыльями и унесла высоко, за все пределы того, на что было способно мое тело.

Вскоре я наткнулся на тот самый конверт, который мне вручил швейцар еще неделю назад и который я усердно стремился игнорировать все эти дни, проводя время в компании моей новой девушки и ее безумных друзей, как будто зная, что содержимое этого письма написано тем, о ком я пытался не думать и кого хотел вычеркнуть из памяти. Этот монстр замаячил бледно-серым призраком…

Сначала я потеребил его в руках, потом понюхал, даже лизнул, но ничего необычного в нем не было, за исключением того, что впервые в жизни мне прислали письмо таким способом. Было в этом что-то мистическое, по-старому наивное. Я долго думал, открывать его или нет. Положив письмо на столик рядом с графином, в течение дня я то и дело натыкался на него, раздираемый любопытством по поводу того, что может быть там написано.

Может, это простая записка или юридические бумаги, или просто пустой конверт. Да что угодно может быть в нем.

Я уже был готов открыть его, как мне сообщили, что приехал Сэм.

Не успел он зайти, как я набросился на него с этим письмом и заставил открыть и прочитать мне.

– Мне казалось, ты проводишь время в более веселой компании твоей новой девушки, нежели в компании какого-то письма, – ворчал он, усаживаясь на диван в гостиной. Вскоре его брови медленно поползли вверх. – Похоже, что это стихотворение.

Я с интересом подошел к нему и заглянул через плечо.

– Что за идиотизм, кому вдруг вздумалось писать мне стихи? – я пошел к барной стойке и налил нам по бокалу вина.

– А вот здесь ты ошибаешься. Думаю, это кто-то из твоих тайных поклонников. Чья-то романтичная душа в муках писала тебе эти строки, пытаясь донести до тебя су…

Я оборвал его на полуслове, всучив ему опустошенный бокал вина и вырвав письмо из его рук.

Я с жадностью впился в строки, сначала пробежав глазами, а потом читая вслух, чтобы убедиться в том, что мы оба это слышим и мне это не мерещится:

Взглядом кидаясь на осколки,

Заглядывая так далеко, как никогда,

Свет от тебя распадался на фракталы,

И я прислушивался к эфемерности твоей.

Словно туманность из ионизированного газа,

Ты шепчешь мне:

«Я повернул бы время,

Уничтожил знания», —

И в этой пустоте

Ты словно многожильный провод

Создаешь помехи и шипишь.

Я посылаю свою стаю белых птиц к открытости

твоей

И без окончания знаю:

Тебе нет дела до меня.

Путаясь в словах

На мертвой и неподвижной ткани из времени

и пыли,

Причудливым узором растекаются твои слова,

Вырываясь, точно чужой из грудной клетки,

На миллиарды лет застывшим столпом творения

Того, что во мгновение ока.

Я засыпаю, и слезы мои – вода из крана.

Распадаясь на слои,

Словно переплеты старой книги,

Твои слова приобретали краски;

Скомканными, как снежки,

Их разрывало изнутри

От ужаса с восторженным намерением.

Преодолевая время,

Рождённое из пузыря, в котором ты живёшь,

Освободившееся в хруст мысли,

Наваждением преследуя,

Дергая во сне,

В судорогах пробуждая

Без сил, с разбитым опытом червя,

Задыхаясь от воздуха, которым ты дышало,

Взрывом освобождая оболочку

Твоих причудливых и необъятных снов,

Я прокричал:

«Что мы для тебя?!»

– Что бы это ни было, оно звучит прекрасно, – нарушил затянувшееся молчание Сэм, – и, похоже, его писали самым настоящим пером. Посмотри, какая плотная бумага, и слова написаны жидкими чернилами, прямо как во времена Эдгара Аллана По.

– Эстер…

– Думаешь, она?

– Она сказала что-то подобное в последний раз, когда я с ней виделся, но только это на нее не похоже.

– Это совсем на нее не похоже, – сказал как отрезал Сэм, перечитывая явно понравившиеся ему строки. – Мне никогда и никто ничего подобного не писал. Завидую тебе, ты еще так молод, а уже получаешь такие письма.

– Смотри не заплачь.

– Ну, на маньяка это не похоже, скорее всего…

– Я сам разберусь, – сказал я, выхватывая письмо из его рук.

– Для этого тебе придется посетить школу.

– Я не думаю, что это как-то связано со школой, – дрожащим от волнения голосом проговорил я. – Что, если это…

– Да что ты так перепугался? Это всего лишь наивный стих, его явно школьник писал.

– Надо выяснить, кому это принадлежит, пока я не сжег все к чертовой матери, – кричал я Сэму по пути в гардеробную.

– Хе-хе, «рукописи не горят»!

Я решил, что больше в жизни не надену эту серую, убогую школьную форму, поэтому второпях натянул на себя черные джинсы с рваными коленками, футболку с очень большими вырезами по бокам и какой-то кричащей надписью и высокие зауженные у щиколотки черные кеды. Сорвал с манекена первую попавшуюся кожаную куртку, которая так сильно обтянула мою грудь, так что я не стал ее застегивать. Ворот ее был оторочен драгоценными камнями в виде шипов – это был подарок от моей старшей сестры на семнадцатилетие. На голове у меня была новая стрижка, которую сделала мне Эшли, выбрив часть затылка и оставив большую часть волос спереди.

– Ну что, «хичкокнутый», с чего начнем наше расследование? – Сэма явно забавляла ситуация, и еще сильнее будоражила его сознание моя еще юношеская стройность в этой дорогой гламурной одежде.

После того, как мы спустились в зеркальный вестибюль гостиницы, я, недолго думая, нашел швейцара, который передал мне то письмо, но тот лишь сказал, что его доставил сюда курьер неделю назад. Это совершенно обрубило все мои надежды на поиски хоть какой-то вразумительной зацепки. Письмо было написано. И написано так, чтобы я не смог узнать адресанта.

Когда мы вышли на улицу, я вдруг заметил, что в машине Сэма сидит еще пара человек:

– Это еще кто такие?

– Думаешь, ты единственный, с кем у меня особые отношения? – пихнул меня в бок Сэм, подталкивая к машине.

– Я могу поехать на «Мустанге».

– А это не его сегодня забрал эвакуатор за то, что ты проигнорировал все штрафы? Или поедешь на такси?

Облепленный, точно мухами, со всех сторон друзьями Сэма, я думал о письме, вспоминал те страшные дни моего детства, когда получал записки от своей матери, которые наш дворецкий приносил мне в конверте на серебряном подносе. Она писала мне перед тем, как собиралась навестить своего «мальчика». Иногда это были стихи, иногда любовные поэмы, иногда просто выписки из журналов с каким-то описанием мужской красоты, которое явно подходило моему образу. А порой это выглядело так извращенно, что я с истерией разрывал ее корреспонденцию в клочья от стыда и мысли, что это писала мне родная мать.

Кому бы ни принадлежало письмо, он будет сожалеть о том, что заставил меня вспомнить о прошлом. О той его части, которая языками адского пламени сожгла меня заживо, и пепел которого я похоронил под надгробной плитой склепа семьи Драфт.

– Юкия, если этот аноним писал чернилами и пером, то руки у него должны быть в чернилах, таких сине-черных подтеках, которые не отмываются, – сказал один из парней, сидящих справа от меня. Кажется, его звали Джимми, – и еще видно, что почерк каллиграфический. Это значит, что он или она постоянно этим занимается.

– И что, я как маньяк буду бегать по школе и смотреть всем на руки?

– Я думаю, тебе никто не откажет, – усмехнулся Сэм.

– Да я тебя умоляю! У кого угодно руки могут быть испачканы чернилами, к тому же в школе есть кружок по каллиграфии.

– А ты откуда знаешь, что он там есть?