– О, бедный гений! – воскликнула государыня, не обратив, по-видимому, внимания на Аркашины подковырки. – Отчего же все вы, гении, так несчастливы в делах сердечных? Видимо, вы слишком наивны и слишком доверчивы по гениальности своей душевной. Ну, пойдём, пойдём же со мной, уж я-то тебя утешу.
– Никак не могу-с, – сказал Аркаша. – Да, Дарья бросила меня, но я-то не бросил пока эту полученную из ваших щедрых рук подругу, так сказать, жизни – если это можно назвать жизнью.
– Высоко ценю твою верность. Уверена, и Дарья её оценит и сменит гнев на милость: мы, женщины, легко меняем одно на другое, – миролюбиво сказала государыня.
– Как и одного на другого. Позвольте в связи с чем выйти вон-с?
– А не пожалеешь потом? – ласково ответила государыня вопросом на вопрос.
– Никогда-с, – ответил Аркаша. – И ни за что-с, – добавил он уже в дверях.
Зачем нужна была ему эта перезрелая женщина? Для удовлетворения любопытства одного раза более чем хватило.
– Впрочем, – прибавил Аркаша, развернувшись, – вот именно за что-с.
Он вспомнил, что хотел похлопотать о примерной казни для Пугачёва.
– Скорее я вас, матушка, должен утешить, – продолжил Аркаша. – Государь – супруг ваш, Пётр Фёдорович – мне давеча, в московском остроге, велел кланяться вам и молить, чтоб не шибко печалились вы о горемычной его судьбе.
– Ну что ж, – ласково согласилась государыня, – так тому и быть: пойдём, не я тебя – так ты меня утешишь.
– Вот уж не было несчастья –
да свалилось самовластье, – пропел Аркаша, проходя вслед за государыней в её спальню.
Екатерина сделала вид, что не расслышала Аркашиных вольнодумств; возможно, она приняла это за отрывок из его пока не дописанной истории бунта.
– Ну и как тебе этот крестьянский сын показался? – спросила государыня, помогая Аркаше снять рейтузы и всё оставшееся. – А ведь это, можно сказать, ты его нам доставил! Ну – почти ты, без тебя б его изловили, может, на месяц позже, и сколько он бы за это время ещё злодейств совершил!
– Зверь, матушка, истинный зверь, – закатив глаза, рассказывал Аркаша. – Полагаю, и казнить его надо по-зверски: четвертование, колесование, как тогда предлагал этот, Воронежский, с павлиньим жабо, а ещё правильнее – на кол посадить.
– Хватит о делах, – пресекла его мечты государыня. – Мы как-нибудь сами решим, что нам с горе-супругом делать. Давай о наших с тобой чувствах поговорим.
– Наша любоу бесконечна. Как бесконечна твоя империя. Наша любоу бесконечна. Как бесконечна твоя милость, – повторил Аркаша раз десять, пытаясь хоть так возбудить хоть какие-то чувства.
– Да, Аркаша, однако, ты не Потёмкин10, – признала, наконец, государыня, разочарованно зевнув: горе-любовник даже не попытался её раздеть.
– Куда там, матушка, – ответил Аркаша, – даже и не Васильчиков11.
И в первый раз прокричал петух.
– А где же филин, матушка? – спросил Аркаша, изобразив острейшее беспокойство за судьбу птички.
– Что там Васильчиков! – повысила голос государыня. – Тебе далеко и до …! В прошлый раз ты был не в пример резвее.
И второй раз прокричал петух.
– Тогда, матушка, я был моложе. Зато вы, матушка, несравненны. Ни княгиня Дашкова12, ни Мария Антуанетта13, ни Каролина Матильда14, ни даже девка Парашка не годятся вам и в подвязки.
– И Дарья не годится?
– Дарья годится, но разве что в качестве шнура для вашего корсета.
Третий раз прокричал петух – и так громко, заливисто.
– Спасибо, что напомнил про шнур, – поблагодарила государыня, оправляя своё слегка помятое платье, и дёрнула тревожный шнурок.
Вбежал полковник Псковский с охраной.
– Арестуйте этого наглеца, – указывая на Аркашу, приказала государыня. – Он посмел явиться к своей государыне, чтобы демонстрировать свои сомнительные мужские, если так можно выразиться, достоинства, если можно так выразиться.
– Матушка, да за такую демонстрацию не жалко не то что достоинство, но и самый живот положить, – поведал Аркаша всем желающим и нежелающим.
Со спокойной ухмылкой он позволил связать себе руки. И как и был – ни в чём – как ни в чём не бывало – Аркаша был препровождён в Петропавловскую крепость, разве что шубу на него в санях накинули.
– Отдохни, отоспись – ты это любишь! – крикнула ему вдогонку государыня, когда уже осталась одна. – А полюбовничку твоему и подельничку я просто голову отрублю! В отличие от тебя.
10 (21) января морозным утром Пугачёв был подвезён к месту казни. Извозчик отказался от оплаты и даже от чаевых. Пугачёв удивлённо хмыкнул и вылез из саней, опираясь на руку своего любимца, атамана Перфильева, с которым ему предстояло разделить последний парад.
Он поднимался на эшафот, озираясь по сторонам, – отыскивая, видимо, в толпе Аркашу.
– Экая головорубка хорошая, – похвалил Пугачёв топор, невольно привлёкший его внимание своим минималистским дизайном.
Глашатай зачитал обвинительный манифест. Пугачёв внимательно слушал его, стараясь запомнить каждое слово.
По прочтении манифеста самозванец наскоро попрощался с жизнью, Господом и православным народом. Его бросились раздевать.
– Аркаша! – крикнул Пугачёв последним предсмертным криком. – Здесь ли ты? Видишь ли ты мою муку?
– Здесь я, здесь, родимый! – басом гаркнула из толпы Дарья.
Окровавленная голова Пугачёва, вздёрнутая палачом за волосы над толпою, была ей ответом.
10 (21) января, лёжа в неубранной арестантской койке, Аркаша предавался сладчайшей из грёз: голова Пугачёва катилась из Москвы в Петербург. Сочные злодейские губы причмокивали от одного им понятного воспоминания. «А докатицца она хотя бы до Яжелбиц?» – спрашивал мужик Антип брата своего Антипа. «А чего не докатицьца? Докатицца», – уверенно отвечал ему брат Антип.
Голова докатилась уже до Валдая, когда дверь в камеру с грохотом распахнулась. На пороге, потирая ушибленный лоб, стоял полковник Псковский.
– Полковник, вы пришли меня удавить? – спросил Аркаша, позёвывая.
– Почти угадали-с. А хотите, дам вам подсказку? – любезно предложил Псковский, изрядно порадованный Аркашиной сообразительностью.
– Нет, я хочу догадаться сам. Мне предложено удавиться без посторонней помощи?
– Так точно-с! В яблочко-с!
– А если я, допустим, откажусь это делать или проделаю такой фокус с вами вместо себя?
– Тогда одна вам известная молодая особа будет обречена испытать на себе всю тяжесть гнева почти что небесного. Ну как, я вас убедил-с?
– Пожалуй, – бодро согласился Аркаша, причмокнув от одного ему понятного воспоминания. – Ну давай, что ли, свой шнур – или что там у тебя.
Полковник тотчас же вытянул из-за ворота корсетный шнур.
– Чей-то подарок? – спросил Аркаша.
Подобный шнур среди всех дам Российской империи он встречал только у Дарьи и государыни.
– Подарок женщины – молодой, красивой и знатной, – с лукавинкой в голосе произнёс Псковский.
– Слышь, брат, ты у государыни нынче в фаворитах-то? – полюбопытствовал Аркаша, прилаживая на шее удавку.
– Да как будто-с, – не без гордости отвечал полковник.
– Тогда сохрани этот шнур, – посоветовал Аркаша, – он тебе ещё пригодится. Размер ворота сорок первый? Значит, будет тебе в самый раз.
– Дозвольте помочь вам испустить дух? – спросил тронутый заботой полковник.
– Не надо, братец: побереги силы.
«Эх, разведи нас, Господи, на этом свете и сведи на следующем», – вздохнул Аркаша.
И, намотав на кисти рук концы удавки, он медленно потянул их в разные стороны.
– Мне приятно, приятно, – шептал холодеющими губами Аркаша, разметавшись по простыням и широко раскинув беломраморные колонны ног. – Мне никогда ещё не было и не будет уже так хорошо, и я хочу умереть и унести с собой это сладкое ощущение любви и печали – любви к Божьим творениям и печали по их неизбежному несовершенству.
