Турки разбудили Пугачёва1, Пугачёв разбудил Аркашу.

– Турки, турки, – попенял Аркаша туркам, позёвывая, – ну на хрена ж вы Пугачёва-то разбудили? Не прощу вам этого, так и знайте.

Прозевавшись, Аркаша причесался и отправился ко двору.

При дворе Аркаша был встречен жидкими аплодисментами дворни. Ободряюще сделав ей ножкой, Аркаша без доклада проследовал к государыне, которую приветствовал коротким поклоном и долгим рукопожатием.

– Ах, Аркаша, Аркаша, – с восторгом произнесла государыня, – какой у вас свежий вид, будто вы проспали всю турецкую кампанию! Я, кстати, не помню, мы уже бывали с вами в случае?

– Нет, мадам, иначе вы бы этого не забыли, – галантно ответил Аркаша и ободряюще сделал государыне ножкой.

– Ну так пойдём же, – встрепенулась Екатерина, – жизнь проходит, и проходит молодость, а мы так и не успели ещё толком познакомиться.

Молча поклонившись, Аркаша последовал за императрицею.

– Вот мы и дома, – объявила государыня, проведя Аркашу в опочивальню. – Располагайтесь, Аркаша. Что будете пить?

– Я б лучше съел чего-нибудь, – ответил практичный Аркаша.

– Бедный мальчик! – воскликнула государыня. – Он проголодался! Ну ничего! Я утолю твои аппетиты!

И первый раз ухнул за окном филин. Аркаша поёжился: ему предстоял подвиг. Во всяком случае, предприятие ожидало его не столь уж простое и приятное, как можно себе теперь вообразить: талия государыни (и не только талия) существенно превосходила 48-й размер, в пределах которого Аркаша, собственно, только и воспринимал женщин как женщин.

«Спокуха, парень», – сказал себе Аркаша. «Есть спокуха!» – ответил Аркаша себе же и успокоился.

И второй раз ухнул филин, когда трещала, хрустела и стонала главная российская перина, в которую Аркаша вколачивал главную российскую фемину.

– Хватит, Аркаша, милый, ну хватит, – молила измочаленная царица.

– Взывает к страсти ухающий филин, – хрипел Аркаша.

И третий раз ухнул филин, когда Аркаша смог оторвать себя от государыни, а государыню от себя.

– Ну, Аркаша, услужил, – пыхтела государыня. – Не отпущу тебя никуда, будешь жить при мне и спать при мне, а я буду тебя кормить и баюкать.

– Спасибо, государыня, – поблагодарил Аркаша, поспешно осушая третью бутылку бургундского, – я только что выспался на всю оставшуюся жизнь. Позвольте откланяться?

– Приходи же завтра, – пригласила государыня, протянув для поцелуя руку и целуя, в свою очередь, Аркашину, – будет диспут, ты сможешь блеснуть.

Всю ночь – от неявного заката до неясного рассвета – Аркаша бродил по городу. Стихи лились на него с жёлто-серого небосвода, поднимались ночными испарениями из каналов, дробью отскакивали от дворцовых стен.

– И светла!

была!

игла! – декламировал Аркаша. –

– И ночь была тиха,

и путь – кремнист,

судьба моя – лиха,

и гений – чист.

Меняли друг друга зори, и с ними менялся Аркаша: он становился чище, лучше, светлее. Таким вычищенным, улучшенным и осветлённым Аркаша и явился на диспут.

Рассеянно глядя по сторонам и ободряюще делая ножкой всем желающим, Аркаша приблизился к государыне.

– Аркаша – вот наш фаворит, вот на кого мы ставим! – приветствовала его государыня. – Но, где же ваши аргументы, Аркаша?

– Они здесь, государыня, все они здесь, – отвечал Аркаша, прижимая руку императрицы к своему сплошь обтянутому лосинами телу.

– О, Аркаша, – вздохнула государыня, – перед такими аргументами мы все вынуждены сказать «пас».

– Пас, пас, пас, – закивали диспутирующие; не все из них, однако, сумели ознакомиться с Аркашиными аргументами в деталях, наименее пробивным приходилось поверить более удачливым на слово.

– Отчего же пас? – не выдержал Аркаша. – Не стоит умирать раньше смерти, давайте поборемся. Я готов для начала поддаться. Итак, в чём предмет вашей бурной дискуссии?

– Предмет прост, – отвечал князь Тамбовский. – Что делать по поимке с подлым бунтовщиком, так называемым Пугачёвым? Четвертовать? Колесовать? Что-нибудь третье?

– Предмет актуален и судьбоносен, – заметил Аркаша. – По сути предмета могу высказать следующее: во-первых, этого, с позволения сказать, Пугачёва, надо поймать, во-вторых, судить по всей строгости военного времени.

– Вы разве сомневаетесь в его поимке? – изумился Тамбовский.

– Я немного философ, – скромно отвечал Аркаша, – потому не могу исключить и того, что не Пугачёв будет пойман, а вы будете им изловлены и пребольно наказаны за безобразный камзол канареечного цвета.

– Выходит, вы сочувствуете бунтовщику, выходит, вы поддерживаете его гнусные поползновения?! – запальчиво выкрикнул Тамбовский.

– А как же иначе? – удивился Аркаша. – Состоя вундеркиндом земли нашей, не могу не сочувствовать и не поддерживать. Пугачёв – гут, империя – капут.

Дух противоречия порою взрывал изнутри его совершенную телесную оболочку. И этот дух был сладко польщён раздавшимся за Аркашиными словами негодующим визгом.

– Вот вы, Аркаша, учёный человек, – не без иронии вступила в диспут государыня, – Ваше, можно сказать, Просвещенство, – книжки разные учёные пишете, которые не всякий мудрец-то и поймёт, не то, что мы с нашим слабым женским умишкой…

Екатерина сделала паузу, предоставив Аркаше возможность возразить.

– Так точно-с, Ваше Величество, – возразил Аркаша, которому диспут уже наскучил, а вместе с диспутом наскучила и сама жизнь, – виноват-с, учён-с, осмеливаюсь иметь собственное мнение – грех есть. Казните, матушка. Считайте, что я вчистую проиграл диспут этому старикашке в жёлтом камзоле.

– Аркаша, не горячитесь, не пришло ещё время казни, – попыталась успокоить его государыня; государыня имела доброе сердце и не очень любила казнить просто так, внезапно, без суда, без следствия, да и Вольтер2 бы этого не одобрил.

– Тогда рубите конечность – её давно пора отрубить. Я должен быть непременно наказан. Я не могу допустить, чтоб вы решили, что в нашей империи вундеркинды могут дерзить безнаказанно. Рубите, – настаивал Аркаша.

– Какую же конечность нам отрубить вам, Аркаша? – осведомилась государыня, улыбнувшись.

– Какая больше не нравится – ту и рубите, – с достоинством отвечал Аркаша.

– Мы знаем, что мы сделаем, – объявила государыня под всеобщие аплодисменты. – Мы вас оставим без аргумента. Мы затрудним вам последующие диспуты, зато дадим фору всем остальным!

Тут же общими усилиями при невиданном энтузиазме добровольных строителей соорудили эшафот, загримировав под него клавесин. Найдено и воздвигнуто было также бревно, на котором Аркаше предстояло расстаться с аргументом, заготовлены были приставная лестница, топор и палач (палачом, немного поломавшись, согласился поработать князь Тамбовский).

Аркаша взошёл на эшафот. Был он хмур и спокоен. Молча положил он на бревно свой левый мизинец. Добрая половина зрителей плюхнулась в обморок, недобрая – залилась слезами. Палач, снявши камзол и сглотнув нечаянную соплю, взмахнул топором.

– Стой! – воскликнула государыня. – Богемский закон: вот Дарья мечтает спасти вундеркинда, а если находится девушка, желающая выйти за приговорённого замуж – нашей милостью мы его милуем.

– Вашество, да ну его на фиг, и пусть рубят, – возмутилась Дарья, любимая царицына фрейлина – внебрачная дочь одного из её некогда весьма близких друзей, которой пока очень многое позволялось и которая – единственная из барышень – не грохнулась в обморок.

– Ваше Величество, лучше конец, пусть и такой ужасный, как у меня, чем бесконечная Дарья, – возник с эшафота и Аркаша.

– Цыц! – прикрикнула государыня. – Завтра венчаетесь.

– Что, прям в этом балахоне? – спросила Дарья, грызя ногти.