– Сечёт, спаси, Господи, ещё как сечёт, – сознался Егорка, перекрестившись.

– Мало, видно, сечёт – небось, и на поле барском не пашешь? – сплюнул Аркаша; клоп подпортил ему настроение.

– Пашу, Господи, защити, в самый сезон все Белладоннины пашут, – сознался Егорка, перекрестившись.

– Мало, наверное, пашешь. Небось, и оброк с тебя барин не берёт? – снова сплюнул Аркаша.

– Берёт, барин, барин – и ведь совсем непосильный оброк берёт, – сознался Егорка, перекрестившись.

– И когда он, наконец, нажрётся, напьётся за твой счёт и пойдёт учить тебя, тобой, народцем, править, тобой, быдлом, управлять – ты не бунтуешь? – от отвращения Аркаша даже не сплюнул.

– Не смею мочь, барин, – сознался Егорка и от отвращения – к самому себе – даже не стал креститься.

– Тьфу, одно слово – Белладоннины, – сказал Аркаша, нахлобучивая картуз с остатками малины на Егоркину голову. – Карету мне! – с этим криком Аркаша вышел из избы и направился к своему бравому коню.

Его конь тоже не терял времени даром: он стоял аккурат посреди лужи и нежно заигрывал со свином, который так и не переменил позы за время Аркашиного отсутствия.

– Смотрите, я вас привлеку по 245-й7, – предупредил Аркаша животных, но не решился разрушить сельскую идиллию.

– Слышь, Белладоннин – или как тебя там, – кликнул Аркаша мигом подскочившего Егорку, – присмотри-ка за лошадью, а я пойду вздремну: время позднее.

– Всё сделаем, как барин велит, – поклонился Егорка. – Хороший барин, добрый барин, – и Егорка поклонился ещё раз.

– Хорошо будешь сторожить – может, и не прибью тогда поутру, – пообещал Аркаша и отправился обратно в избу.

Проснулся Аркаша не сам, не своим просыпанием. Его снова разбудил Пугачёв. Пугачёв навис над Аркашей в окружении ещё пяти счастливых обладателей столь же бандитских рож. Слегка похорошевший в лучинном свете от свершённой подлости, Белладоннин тыкал в Аркашу пальцем:

– Это он всё вас, государь, хаял, всё призывал бунтовать на вас, да девку вон ещё, Парашку, опаскудил, кобель бесстыжий.

– Признаёшь ли ты меня? – наклоняясь к Аркаше, грозно спросил Пугачёв.

– Ба, никак государь Пётр Фёдорович8? – радостно воскликнул Аркаша. – Помнится, в шестьдесят первом я вам десять тысяч серебром одолжил. С долгом ещё я потерплю, но процент готов получить прям сейчас-с.

– Ты это погоди, – произнёс Пугачёв, ошарашенный Аркашиной наглостью, – с императора долги требовать, а то я тебя таким налогом обложу – вмиг сам в должника превратишься.

– Всё, всё, всё, государь, понял, – забормотал Аркаша, забавно кланяясь. – Я забываю про процент, ты – про налог.

– Замётано, – сказал Пугачёв, усаживаясь на лавку. – Да, как тебя зовут, позабыл уже – с шестьдесят-то первого года всех вас помнить!

Аркаша, как умел, представился.

– Ну, садись за стол, – пригласил Пугачёв, – гостем будешь. Почитай, годков тринадцать не виделись?

– Могу быть гостем, могу – хозяином, – с лукавой улыбкой сказал Аркаша. – Но коль я гость – стал быть, мне гостинец положен.

– И какого, гость дорогой, гостинца желаешь – заморского, небось? – спросил Пугачёв с не менее лукавой улыбкой.

– Нет, нашего, исконного, сладкого хочу, – с ещё более лукавой улыбкой сказал Аркаша, – засахаренную голову вот этого дяденьки.

Пугачёв подал знак – и Егорку утащили вон. Через пару минут голова его была внесена на подносе и помещена на стол пред Аркашей, который не мог не отметить выучку и сноровистость государевых приближённых.

– Вот так. Бедный Юрик, – грустно произнёс Аркаша, – взяли раба – и раздавили, можно даже сказать, выдавили – но не по капле, а сразу, – и мир не заметил потери раба. Слышь, государь, а коли я стану рабом – и меня дави. Раздавишь?

– Как гнилой орех, – успокоил Пугачёв Аркашу. – Голову сахарить сам будешь?

– Да не буду я её сахарить, я пошутил, – признался Аркаша, заговорщицки подмигнув Сеньке, заворожённо смотревшему с печки на голову предка. – Он и так – сахарный, он хоть и ядовитым был, этот Белладоннин, но речи держал сладкие больно.

– Твоё дело, – согласился Пугачёв. – Но и за тобой гостинец остался.

– Я готов, государь, – вытянулся Аркаша. – Ты меня уважил по-царски, а я – что в моих скромных силах – то сделаю.

– Да я и сам, пожалуй, справлюсь. Ну-ка пойди сюда, красавица, – позвал Пугачёв Парашу, всё это время просидевшую под лавкой.

Параша ватными ногами доковыляла до Пугачёва и не без Аркашиной подсказки припала к его царственной ручке.

– Да полно, полно, что я – мёдом намазан, что я – сахарный тебе? – весело укорил её Пугачёв. – Ты лучше вот что скажи: что за помещики у вас здесь: лютые али добрые?

– Добрые, – отвечала Параша. – Али лютые, – добавила она, поразмыслив.

– И как они, к примеру, лютуют? – спросил Пугачёв, нахмурившись.

– Ой, страшно лютуют! – взвизгнула Параша. – Живодёрствуют!

– Придётся наказать их примерно, – заключил Пугачёв. – Да сбежали они, наверное, от моего гнева, как думаешь?

– Да не, не сбежали, они старые, как вы почти, куды им бечь? – поделилась своими соображениями Параша.

– И впрямь, – сказал Пугачёв, – беги не беги, а от моего царского гнева не уйдёшь. Граф, – обратился он к Перфильеву – одному из бандитов, – распорядитесь ввести живодёров. А что, виселицы уже готовы?

– А нам что, раз, два – и готовы, – весело отвечал граф и мигом бросился исполнять приказ государя.

При его деятельном участии в горницу были введены мужчина лет пятидесяти и женщина лет сорока пяти.

– Так это же оне, баре! – крикнула Параша, прячась за Аркашу.

– Не бось, не бось, Параша, гляди, какие они сегодня смирные, – ласково сказал Пугачёв Параше. – Ну что, злодеи, – обратился он к вошедшим, – пришла пора отвечать за свои злодеяния. Что желаете сказать в своё оправдание?

Живодёры молчали.

– Нечего сказать? Ну тогда я скажу. Повесить их. Пошли, Арканя, на воздух.

В предрассветной полутьме по обе стороны лужи уже возвышались две наспех сооружённые виселицы. Лужа была пуста: Аркашин конь вернулся во двор, а свина оприходовали пугачёвцы – долежался, домечтался, дорасслаблялся.

– Бабу раздеть, мужика так повесить, – повелел Пугачёв. – Они, злодейки, помещицы, по-другому устроены, не то, что твоя Парашка, – шептал Пугачёв Аркаше, пока помещицу раздевали. – Погляди, у неё даже титьки не так расположены. Ух, какая полная, спелая, жалко – старая. Выбирай, Аркаша, – продолжил он громко, – как будем вешать: за ребро, за скулу, за подмышку?

– За шею, так понадёжней, – лукаво отвечал Аркаша.

– Экий ты сердобольный. Ну да будь по-твоему. Твой гостинец – тебе и решать.

Он подал знак. Два грузных тела рванулись, затрепыхались, обвисли.

– Ну что, – подытожил Пугачёв, обнимая Аркашу, – много мы с тобой сегодня хорошего сделали: одного ядовитого, да двоих лютых наказали.

– Довольно, – скривился Аркаша, скидывая с себя пугачёвскую руку. – Собирайся. Открою тебе истинную цель моего визита: велено мне императрицею изловить тебя и доставить Екатерине-жене для утехи её страждущей плоти.

– К Катьке-то? – вздохнул Пугачёв, снова обнимая Аркашу. – К Катьке успеется. Пошли-ка приляжем, вздремнём чуток. Тебе, чёрту, везет: ты с Парашкою ляжешь, а мне вот с графом придётся, – хихикнул Пугачёв сквозь зевок.

Через пару часов Аркаша проснулся, выбежал во двор и мастерски выругался. На этот раз Пугачёв не разбудил его. Вора вместе со всей его шайкой, а также Аркашиным конём-свинолюбом и след простыл.

– Прощай, Параша, прости, Параша, если что не так! – крикнул Аркаша и взял след, но вдруг поворотился, чтобы добавить: – И ты, Арсений, прощай! Будь за старшего, а нашу встречу запомни: она послужит тебе отправной точкой в твоём хождении в большую интересную жизнь!

На него смотрели четыре глаза: два испуганных, женских, и два детских – умных и злых – в коих обладателе уже можно было угадать родоначальника великой династии.