Как гончая нёсся Аркаша по кровавому следу. Противник был предусмотрителен, предупредителен и обходителен: в выжженных деревеньках на пути вундеркинда свежесрубленные виселицы образовывали слово «Аркаша», а грунт под ними был кем-то уже заботливо перекопан.
И Аркаша мчался по следу дальше. Временами, когда надоедало бежать, он находил хворостину, осёдлывал её и скакал со свистом и гиканьем. Печень, насаженная на ветку, почки, нанизанные на колючки кустарников, сердце, приколоченное к пеньку, не позволяли ему сбиться с пути.
В лужах крови Аркаше чудилась злодейская ухмылка «императора», не оставлявшего ему ни крова, ни коня, ни пропитания. Дым от пожарищ стелился над окровавленной землёй. Возле каждого из них Аркаша мастерски делал ножкой от гнева и летел дальше: то на юг, к Каспию, то на восток, к Уралу.
Наконец Аркаша остановился, чтоб отдышаться. Ему, распаренному, захотелось ощутить холод этого серого неба. Тут-то и догнал его отряд подполковника Михельсона9. Михельсон бросился целоваться.
– Поздравляю! – кричал Михельсон. – Вы умотали его! Он обессилел – и изловлен! Своими же!
– Как изловлен? – недовольно отстранился Аркаша. – Я хотел бы поймать его в честном бою.
– Честные рубли за его голову – они не менее честны, чем ваш бой, – возразил Михельсон.
– Не так же ли радовались первосвященники, выгодно пристраивая свои тридцать сребреников? – усмехнулся Аркаша.
Михельсон не ответил, но предложил Аркаше еду и коня.
Еду Аркаша принял, от коня отказался.
– Почему же вы не берёте коня? – спросил Михельсон.
– Сие не можно, Чертородица не велит, – прогнусавил Аркаша. – Сделайте мне лучше деревянную лошадку – вот из этой хворостинки или из другой какой.
– Тьфу, – сплюнул Михельсон при слове «Чертородица», но отдал необходимые указания.
И тут же местный умелец по прозванию Полотнянщиков выточил им деревянную лошадку. На этой деревянной лошадке с нечастыми остановками, во время которых лошадка отдыхала, а хозяин её прогуливался под виселицами по свежевскопанным грядкам, Аркаша доскакал к декабрю до самой Москвы.
В Москве благодаря своей благородной внешности, манерам и связям он сумел быстро добиться свидания с Пугачёвым, заключённым в старой долговой тюрьме.
– Здоровьица тебе, государь, – пожелал Аркаша, преклоняя колени.
– Здравия желаю, ваше киндервудство, – радушно отвечал Пугачёв.
– Ну вот, государь, свиделись, – сказал Аркаша, опускаясь на топчан рядом с закованным в кандалы самозванцем.
– Да уж и не говорите, ваше киндервудство, ещё как свиделись, – радостно подтвердил Пугачёв.
– Европа, государь, тебе премного кланяется и желает знать о тебе всё. Ласково ли здесь с тобой обращаются? Предупредительны ли слуги? Нет ли недостатка в бургундских винах?
– Передайте, ваше киндервудство, нашим прусским и датским кузенам, что всем мы довольны, что щедра земля российская на ласки да угощения, и что мы и супруга наша любимая, Екатерина, ждём их в гости по весне али к лету, как грязь подсохнет.
– Мели, Емеля, – усмехнулся Аркаша, – мели, мели.
– А что мелить-то? Сам знаешь, предали меня те, кого приблизил более всех, посадили в клеть, как тигра какого, да измучили так, что на всём теле теперь живого места нет.
– Ну так показывай, где у тебя самая больная рана, – оживился Аркаша.
– Душа моя – главная моя рана, добрый мой господин, – лукаво отвечал Пугачёв.
– А есть ли у тебя душа, изверг? – спросил Аркаша, положив руку на злодейское колено.
– Как не быть? Есть, – отвечал Пугачёв, кладя руку поверх Аркашиной. – Только душа, она – выше.
– Давай, мошенник, показывай свою рану, – потребовал Аркаша, поднимаясь и подходя к сидящему злодею вплотную. – Я буду плевать в твою рану и тыкать в неё раскалённой докрасна кочергой.
– Зачем же так-то, добрый мой барин? – удивился Пугачёв, стаскивая с Аркаши панталоны.
– Я хочу, чтоб тебе было больно. Так же больно, как больно было всем замученным тобою, нехристем, душам.
– Воля ваша, вашество, – тихо проговорил Пугачёв.
– Вот как ты, однако, заговорил, почуяв над собой силу. Зачем же ты бегал от меня, злодей, зачем кровавил землю под моими ногами?! – кричал Аркаша. – Зачем, зачем ты бегал от меня, ведь от судьбы не уйдёшь, – прошептал он обессиленно, утыкаясь губами в седеющую макушку вора.
Пугачёв молчал, лишь время от времени позвякивая кандалами.
– Ирод, – сказал Аркаша, немного придя в себя. – Ох, ирод! Чем я могу помочь тебе?
– Барин, а ты мне услужи напоследок, как я тебе услужил, – нахально предложил Пугачёв.
– Ну ты наглец! – возмутился Аркаша. – Как тебя, наглеца, казнить?
– Как вам будет приятно, барин. А мне всё едино.
– Хорошо, – сказал Аркаша, выходя из камеры без огляду, – я буду настаивать пред матушкой-государыней на самой жестокой казни.
– И на том спасибо, мой милый барин! – радостно крикнул ему вслед Пугачёв.
– Ну здравствуй, рыбка моя, – сказал Аркаша Дарье, поднося к камину замёрзшие за долгий путь руки. – Давно не виделись. Как ты?
– Здравствуй, земноводное, – отвечала Дарья, слегка даже повернув к нему своё хорошенькое личико. – У меня всё очень неплохо, государыня вполне мной довольна, и я многому у неё выучилась. А вот ты-то как? Изловил государя?
– Государя нашего казнят скоро в Москве, – отвечал Аркаша. – И это будет занятно. Билеты на зрелище мы берём в партер или в ложу?
– Никуда я с тобой не поеду: ты бесперспективен. Тебя самого скоро казнят: об этом все говорят, что-то ты там такое сделал, чего нельзя было делать, – радостно сообщила Дарья.
– Давно пора, – с облегчением сказал Аркаша. – Ведь для меня нельзя – значит нужно. Но ты спасёшь меня, как обычно?
– И не подумаю, – отрезала Дарья.
– Но ты позволишь хотя бы в последние дни моей жизни послать тебе прощальный поцелуй? Вот такой! Смотри! – воскликнул Аркаша и очень даже натурально изобразил как раз такой поцелуй.
– Твой эшафот я обложу цветами,
ковровую дорожку расстелю, – мечтательно прикрыв глаза, пропела Дарья; она так и не увидела Аркашиного поцелуя.
– Давай начистоту, – предложил Аркаша. – всё равно меня скоро казнят. У меня к тебе – любоу. А у тебя ко мне что?
– Если я скажу тебе правду – ты обидишься, – предупредила Дарья, открыв глаза.
– Ну, как знаешь, – обиделся Аркаша. – Ну как хочешь, – добавил он. – Дело хозяйское, – прибавил Аркаша. – Всё. Развод, – продолжил Аркаша. – Только развод – она жаждет моего конца! Где мой адвокат? Я хочу развода! – завопил Аркаша, становясь на четвереньки, и поскакал по зале даже без деревянной лошади – очевидно, в поисках адвоката.
– А я? Я тоже хочу развода – и ещё больше, чем ты! И ничего кроме развода! – завопила Дарья, амазонкой запрыгивая на Аркашин загривок.
– Мы хотим развода! – вопили незадавшиеся супруги, кентавром кружа по зале Дарьиного особнячка, доставшегося ей от сиятельного папеньки.
– Но ведь ты зажала брачную ночь, какой тебе после этого развод? Никакого развода! – возмутился Аркаша, приостановившись.
– А ты зажал брачный вечер, то есть, ужин, завтрак и обед в ресторации, – возмутилась Дарья, пытаясь самостоятельно расшнуровать свой корсет.
– А ведь государыня обещала научить тебя услаждать супруга, – напомнил Аркаша, умело помогая Дарье. – Сейчас мы поглядим, пошли ли тебе впрок уроки государыниных учителей.
– Пошёл вон, – прошипела Дарья, вырываясь. – Экзаменатор, блин, выискался. Иди, экзаменуй свою Катьку.
– Здравствуйте, Аркаша, говорят, вы разводитесь? – этой новостью встречала Аркашу государыня, внезапно вызвавшая его для доклада.
– Нет в империи ничего, матушка, что могло бы ускользнуть от орлиного вашего взора, даже и в потёмках провидите вы лучше, чем остальные при свете дневном. Увы, – вынужден был признать Аркаша, – вынужден признать, что меня бросили.
