Если Псевдоаркаша и Лжеганга были на редкость цельными и законченными негодяйствующими лжепсевдосубъектами, то характерной чертой Зомбинов являлся дух вселенского противоречия, стремление к нарушению всех и всяческих правил: среди Зомбинов считалось правильным и даже почётным перейти улицу на красный свет, пройти узкое место именно по тому проходу, над которым какой-то другой Зомбин повесил перечёркнутого человечка, пересечь за рулём автомототранспортного средства двойную сплошную линию, а актом наивысшего гражданского звучания считалось нарушение одновременно всех десяти Господних заповедей. То есть, как почти всегда, информация Партии была почти верна: почти всё, что она поведала Павлу о Зомбинах, было почти правдой.
Почти каждый из Зомбинов был умён и хорош сам по себе, но каким бы триумфатором духа и воли он, Зомбин, ни казался, выходя одиноким воином в поле, вместе они представляли собой лишь бестолковую беспомощную массу органики, затянутой в спортивные костюмы с лампасами.
Уж такими они если и не родились, то воспитались: из-за своей ярко выраженной антиПартийной сущности Зомбины просыпались под мерзкие картавые голоса с вражеских радиостанций и телеканалов, похмелялись под те же самые голоса, и под те же самые голоса одевали штаны с лампасами. И где ж тут им было превратиться в толковую созидательную немассу?
Юркнув под арку, я огляделся. Угрюмейшая местность расстилалась передо мной, лишь некие мрачные существа периодически оживляли её нестройным шевелением своих массивных тел. Что-то в этом шевелении и этом пейзаже показалось мне знакомым. Я изрыгнул из себя третью полубутылку, и разум мой на треть прояснился.
– Сударь, я не в силах наблюдать равнодушно за вашими мучениями, – голос рядом был знаком до боли в печёнке. – Сударь, хотите клизму?
Я поблагодарил соседа за заботу.
– Сударь, вы не узнаёте меня? Мы встречались с вами в вагоне, я предлагал вам подписать контракт.
– Да, что-то подобное случалось когда-то, и может, даже со мной, – сказал я, икнув. – Что ж, клизму за контгакт – бывали сделки в жизни и похуже.
Я подписал контракт и получил свою клизму, благодаря которой избавился и от первой полубутылки. Хотя во мне ещё оставалась вторая полубутылка – похоже, я был обречён носить её пожизненно – мозг мой прояснился ещё на треть. Я почти уверенно опознал место, в которое меня занесло: я опять стоял внутри круга, вернее, даже не круга, а десятирядной загогулины с оживлённым, но не слишком стройным движением.
А ведь здесь, в этом круге, я уже бывал, здесь у меня остались друзья, и я энергично рванул на их поиски.
– Уважаемый, вы не меня ли ищете? – услышал я металлический голос за своей спиной, и чья-то железная рука с холодными пальцами проникла ко мне за шиворот.
Это был человек в форме. «Тебя ли я ищу? Нет и ещё раз нет», – подумал я и сделал попытку улыбнуться.
– Если вы меня отпустите, то я гасскажу вам считалочку, – пообещал я с улыбкой, должно быть, слегка натянутой.
– Уважаемый, это не вы ли торговали Христом без лицензии? И это не вы ли привлекали средства населения на организацию такой торговли? И это не вы ли исчезли с собранными деньгами, не поставив товара? – металлическим голосом идентифицировал мою так называемую личность человек в форме.
Он опознал меня! Я снова икнул – на этот раз от страха. «Ничего, Цуцумбер, не всем суждено было родиться героями», – утешил, как мог, себя я.
– Товарищ сержант, пожалуйста, не забирайте его! – голосили мои старые друзья, окружившие нашу пару хороводом.
Сержант свирепо цыкнул на них. Смысл его цыкания сводился к тому, что никому – даже их другу – не дозволено преступать границы, установленные нормативными актами, на страже соблюдения которых стоят люди в форме. «Ну что ж, – невесело подумал я, – хороший цуцундр – битый цуцундр: есть даже, вроде, такая поговорка».
– Так вот же он, Христос, во всей красе! А чмо его в натуре закуконил21! – раздались крики за моей спиной.
Я обернулся: это мой наставник Спасителем явился в трудный час, хоть был он без венца, зато при нимбе, светившимся не только изнутри, но также полыхавшим отражённым голодным блеском глаз моих друзей.
И без того угрюмое лицо его казалось на этот раз особо мрачным.
– Вы пгоиггали свой венец, учитель? – спросил его я, чтобы поддержать учителя, лишившегося сада.
–Я проиграл, но я не побеждён, – сказал наставник, сплюнув от досады.
Плевок попал сержанту на сапог. Сражённый мощью этого плевка, сержант исчез – как будто растворился в волшебном зелье, сваренном внутри учительского чудо-организма.
– Да, вид у вас отнюдь не побеждённый, – поддакнул я, но вновь не угадал.
– Кабы б не ты – и вовсе был бы в дамках, из-за тебя венца лишился я. Не можешь, голодранец, в первом круге не создавать наставнику проблем – отправлю во второй, на исправленье – спущу тебя к проклятым поколеньям, – сказал наставник, изрыгнув плевок, который угодил мне на штанину, чуть не спалив подштанники мои.
– Как будет вам угодно, благодетель, – смиренно молвил я и в тот же миг куда-то провалился, и очнулся среди теней, идущих сквозь меня, и тут же руку выбросил в салюте.
– Идущие на муку приветствуют тебя, Глюков! – отчеканивали прóклятые поколения, проходя сквозь меня.
Они шли клином. Остриё – ударную силу – составляло наиболее агрессивное из прóклятых поколений – тридцатилетние.
– Гасступитесь же, – потребовал я, – сгедь вас моё место!
Но ряды их оставались столь же неприступными, как их презрительно сжатые губы. Взорванные, расстрелянные, отравленные банкиры, нефтяники, алюминщики – в холодных глазах их не было мира, и взгляды их скользили мимо меня.
– Таким, как ты, у нас не место, таким, как ты, у нас не время, – чеканили они, проходя сквозь меня.
– Гордецы, – сказал наставник, положив мне на плечо свою развенчанную голову. – На что ты надеялся? Их главная черта – недоверчивость. Они не верят никому и ничему, они не верят ни другу, ни брату, ни даже нам, совестям наций. Вон идут сорокалетние, – продолжал он, тыкаясь холодным мокрым носом мне в шею. – Но они – не поколенье, а так, прослойка между молодыми и старыми. Всё знающие, всё понимающие, но ничему ещё толком не научившиеся и ничего уже толком не хотящие. Они всем недовольны – вряд ли и ты им понравишься, я бы даже сказал: вряд ли ты понравишься и им. Там – двадцатилетние, их раз, два и обчёлся, и ты, пожалуй, староват для них – почти как я, – продолжил наставник, тыкаясь горячим шершавым языком мне в ухо. – А это – тинэйджеры, свободные почти с рождения – где им тебя понять? Где их тебе понять? А вот – байдарочное поколенье…
– Постой! – я перебил его.
Мне показалось?!
– Мамо, здгавствуй, это я – сын твой, гоге-Цуцумбег! – отчаянно крикнул я.
Она не узнала меня. А может, это я не узнал её. Тихо и незаметно, как и всё это прóклятое поколенье, прошла она мимо меня.
Наставник обиженно молчал, он не мог простить мне моей выходки.
– А где же восемь миллионов негождённых – «невинных жегтв пгеступного гежима»? Или они не пгóкляты, как мы, успевшие в Совдепии годиться? – спросил я, стремясь загладить последствия своей недовоспитанности.
– Ты говоришь цитатой из «коллег» – так называемых поэтов-коммунистов, – заметил проницательный наставник.
– Они все здесь, но я их не увижу? Неужто им, как нам, гогеть в аду? – репьём вцепился я в наставникову душу.
Наставник понял, что ему не отвертеться. Он начал вдохновенно, будто был по-прежнему венцом своим увенчан:
