— Спасибо вам за всё, спасибо и простите, потому что теперь моё сердце болит о другом человеке. Я думал, что буду любить вас со всей трепетностью всю свою жизнь, и, возможно, я люблю вас до сих пор, но уже совсем не так. Это звучит странно, но… Я верен вам, как и в самом начале. Я позаботился о вашей дочери, и ей ничего не угрожает в далёкой и спокойной Англии. Я буду постоянно следить за тем, как идут у неё дела, и подберу лучшую кандидатуру для её замужества, когда придёт время…

— Не надо лучшей, — печально прервала его Мариэтта. — Просто… пусть она будет с ним счастлива, Джерард.

— Хорошо, — тут же согласился Мадьяро. Он бы не посмел спорить с волей своей королевы.

В дверь настойчиво постучали — время вышло. И Джерард, и Мариэтта вздрогнули от резкого, такого чужеродного в их идиллии звука.

— Вот письмо от Луизы, — Джерард суетливо достал из внутреннего кармана свёрнутый лист бумаги, который королева, с нежностью поцеловав, тут же спрятала в лифе своего тюремного платья.

— Спасибо, мой верный пёс, — королева заставила Джерарда поднять голову и нежно запечатлела поцелуй своих сухих, потрескавшихся губ на его губах. Это был первый и последний раз, когда Мариэтта целовала его так, и Джерард прикрыл глаза, стараясь запомнить этот миг навсегда. — Я надеюсь, ты сохранил конверт, который я просила открыть, если настанут самые чёрные времена? Милый мой Джерард, они настали, поверь мне, — она грустно улыбнулась, проведя по его губам большим пальцем своей непривычно тонкой руки. — А теперь иди, прошу тебя.

Джерард встал, чувствуя себя, словно во сне. Дверь перед ним открылась, и взволнованный Фрэнк схватил его за руку, утягивая в тюремный коридор. Но Джерард, не видя ничего толком из-за тумана слёз, продолжал шептать одними губами: «Двадцать седьмое июня… Я буду с вами, моя королева. Ничего не бойтесь, я приду и буду с вами, пусть вы и не увидите меня в толпе. Я буду с вами — чтобы поддержать ваше последнее земное шествие».

Горести и потери

На площади Людовика Пятнадцатого, которую совсем недавно переименовали в Площадь Революции, бушевала толпа. Её не смущало ни промозглое раннее утро, ни жуткая давка, ни грозные гвардейцы, теснящие простой люд и лишь усиливающие общую нервозность. Мосты, парки, скверы, все улицы, начиная от здания Суда до площади, были единой живой рекой из людей и солдат в красивых ярких мундирах.

Белые женские чепцы казались рассыпанным рисом на фоне этой многолюдной пёстрой толпы. Здесь собрались все, кто хотел посмотреть на то, как последнего французского монарха лишают жизни и головы. Все, кто успел занять места в этом зале под открытым небом. Все, кто не боялся за себя и мечтал о том, чтобы Франция стала Республикой.

За последние недели площади Парижа испили немало человеческой крови. Словно голодное, некстати проснувшееся хищное животное, город лениво вздыхал и ворочался под ногами, перебирая, как чешую, камни мостовой, и алкал. Алкал новых жертвоприношений, шептал на своём непонятном, древнем языке: «Ещё… Ещё крови! Станьте более безумными, более злыми. Непримиримыми… Дайте мне крови!» Он науськивал, давил на встревоженные умы своим неслышным, но ощутимым, точно тяжесть камня на шее, гулом. Он отдавался в визге голосов и скрипе несмазанных колёс, в нервном перестуке подкованных копыт. Город знал, что ещё долго до конца, и он успеет вдоволь напиться, чтобы уснуть ещё на сотни лет. Но сейчас, ранним утром двадцать седьмого июня, он был раздражён и голоден. Он был в предвкушении — монаршая кровь была для него самой сладкой. Самой горькой. Идеальной.

Джерард оказался так тесно прижат к Фрэнку, что чувствовал его тремор. Юноша, крепко держащий за руку своего наставника, волновался, и хотя старался не показывать этого ничем, оказался притиснут спиной к его груди и выдавал себя с головой.

Но Джерард не обращал на это внимания. Всем своим существом он вглядывался в дальнюю улицу, из которой должен был выехать траурный кортеж. Уже отчётливо слышался звон лошадиной сбруи и жуткий звук колёс телеги, на которой везли королеву. Этот звук, словно из потустороннего мира, поднимался вверх и зависал над гомоном толпы, заставляя её смолкнуть в ожидании. Он давил на уши и стальными обручами сковывал грудную клетку, не давая Джерарду как следует вздохнуть. Сколько он ни настраивал себя на спокойствие и холодность, всё слетело с него луковой старой шелухой, едва скромный кортеж появился в видимости его глаз.

Когда в толпе возникло движение, на площади сразу же стало тихо. И в этой тишине раздались дикие крики, несущиеся с улицы Сент-Оноре; появился отряд кавалерии, из-за угла крайнего дома выехала трагическая телега со связанной женщиной, некогда бывшей владычицей Франции; сзади нее с веревкой в одной руке и шляпой в другой стоял Саркар, палач, исполненный особенной гордости и смиренно-подобострастный одновременно.

Простая деревенская телега о двух крепких каурых лошадях. Телега, в которой на грубой деревянной скамье сидела королева всей этой сошедшей с ума страны. Умышленно медленно двигалась повозка, ибо каждый должен был насладиться уникальным в своем роде зрелищем. С гордой осанкой и приподнятой головой в чепце, что скрывал её обритую голову, королева Мариэтта смотрела вперёд невидящими, но совершенно сухими глазами. Окруженная толпой, которая вдруг снова взорвалась различными грубыми воплями, она казалась невозможно, просто до ужаса одинокой и хрупкой. Словно единственный несрезанный колос посреди поля разлетающейся от ветра соломы…

Перед ней, сбоку от кареты, выгарцовывал на белом жеребце актёр театра Дю Валя Анжер Гюстон. Джерард видел один спектакль с его участием и считал того полнейшей бездарностью. Но сейчас все глупые и отвратительные его реплики толпа воспринимала, словно бесплатные горячие пирожки. И не важно, что те были с протухшей собачатиной.

— Поглядите! — кричал Анжер Гюстон так зычно, что слышно было и на другом краю площади. — Смотрите все, вот она, Мариэтта! Распутница и злодейка, не нашедшая для своего народа лишней буханки хлеба! — толпа яростно поддерживала выкриками любой его выпад в сторону королевы, которая словно и вовсе не видела и не слышала ничего перед собой. Фрэнк сильнее впился пальцами в руку Джерарда. Они, одетые как простые фабричные рабочие, уехали из поместья ещё поздним вечером, чтобы успеть вовремя и найти для себя место на этом трагическом спектакле. В трёх кварталах отсюда их ждала чёрная карета, и уплачено вознице за неё было столько, что и думать об этом не хотелось. Джерард тяжело дышал, смотря на происходящий перед глазами фарс, и сквозь зубы извергал проклятия в сторону Гюстона. Он хотел бы свернуть ему шею сию же секунду, но не по головам же до него добираться?

— Мерзкий пройдоха, — зло прошептал Джерард, сильнее сжимая свободный кулак. — Выблядок и подхалим… Если бы не субсидии Её Величества для вашего дрянного театра, ты бы уже давно побирался вместе с остальными вашими великими талантами, воюя за более хлебное место с попрошайками у Нотр-Дама… Ненавижу!

— Тише, Джерард, умоляю вас, — в пол-оборота зашептал Фрэнк, когда несколько окружавших их людей в грубой одежде оглянулись на повысившего голос недовольного мужчину.

Джерард дёрнулся, словно от пощёчины, но ничего не ответил. То состояние, что он испытывал последние перед казнью дни, слишком давило на него, заставляя медленно сходить с ума. Ещё никогда судьба не выставляла ему столь крупный и жестокий счёт. Он был раздавлен и старался не думать о том, что последние минуты жизни королевы поганит этот черноволосый выскочка Анжер. Да и имело ли это значение? Жизнь этой потрясающей женщины неслась к своему концу неистовым галопом, как бы медленно ни двигалась траурная повозка. О чём она думала, глядя вокруг удивлёнными, чуть расширенными глазами? Что заботило её, занимало ум? Чему удивлялась она, разглядывая огромную волнующуюся толпу? Никто и никогда не скажет этого, никто не узнает последних её сокровенных мыслей.