Ночью… я не вижу Вас, но Вы не оставляете меня, стоит мне поднять глаза кверху, я вижу звезды, и это — Вы! (ит.)

Перечитывая фразы снова и снова, глотая, не в состоянии насытиться, словно редкое восточное лакомство, некогда испробованное на приёме у королевы, он думал только об одном: как? Как Фрэнку удалось подобное? Так искренне и сладко… Ведь он даже не учил его итальянскому, отчего-то ревнуя свой родной язык. Внутри разгорался нестерпимый зуд, тиснёная бумага жгла своими ровными чернильными строчками пальцы, и Джерард ловил себя на мысли, что вот-вот, и он ринется. Ринется навстречу, сшибая двери и беспокоя шумом весь дом, проникнет в покои Фрэнка и будет сжимать, нежно вдавливая в себя, его гибкое тело. Будет осыпать сладкие, постоянно пахнущие дикой вишней губы поцелуями, изнемогая от желания и ныряя с головой в волны возбуждения. Шептать ему на ухо — бесстыдно и даже грязно, терзая кромку губами, — о том, как жарко и сильно его тянет к нему, и как еле сдерживается, чтобы не заставить его кричать, чтобы не испугать напором своей горячей страсти. Сердце Джерарда колотилось загнанной лошадью, отмеряя скачки до срыва.

Но неожиданное осознание того, что уже завтра их грандиозный план должен начать воплощаться в жизнь, окатило его снежной лавиной, несущейся с Альп. Она погребла, заморозила его порывы, и Джерард только крепче, до скрежета сжал зубы и осадил себя, повторяя про себя всего несколько горьких слов…

«Ещё не время, Джерард. Не время! И неизвестно вообще, наступит ли это время хоть когда-нибудь? Время, в котором нам не будет мучительно больно любить друг друга?..»

Ловля на живца

Экипаж покачивался, навевая своими плавными движениями зевоту на пожилого мужчину внутри. Месье Жаккард Русто скучающе отодвинул занавеску узловатым пальцем без перстней, чтобы проверить знакомый изо дня в день пейзаж и то, долго ли осталось ехать. Такая длинная неделя, полная дебатов и рьяных обсуждений в их тайном месте, где собиралась вся верхушка революционеров, и не менее насыщенные выходные, и вот, наконец, настало время для того, что он любил — расслабляющей поездки в Аббатство Сен-Дени. Он награждал себя ею, когда был доволен результатами всего происходящего в Париже и получал поощрение самого короля. Сейчас же всё шло как нельзя лучше, просто катилось, точно сыр по растаявшему маслу.

Он приезжал и сразу шёл в основной храм аббатства: большой, с высокими сводчатыми потолками, построенный в прекрасном ажурном стиле с явными готическими тонами. Шпиль колокольни над входом высился неким стражем-хранителем, но мужчина не боялся гнева Господня. В Бога он не верил совершенно, вопреки ходящим про него слухам. В его среде нужно было поддерживать добрую славу благочестивого католика умеренных взглядов, который говорил бы о важности реформации Франции в светское государство и не слишком явной роли церкви в нём.

Обычно мужчина приезжал под вечер, устраивался на последней скамье пустого собора и наблюдал, как розоватые лучи закатного солнца падают сквозь высокие стрельчатые окна, забранные витражной мозаикой; как пробиваются сквозь неё, приобретая новые оттенки, и опускаются на полуобнаженное тело распятого на грубом деревянном кресте Христа, стоящего в алтаре на массивном постаменте. Как скользят по нему, по каменным стенам с необтёсанной кладкой, чтобы, дойдя до самого пола, угаснуть, затухнуть, погружая помещение в звенящий тишиной сумрак.

В эти моменты ему думалось особенно хорошо. Здесь неожиданно находились правильные, нужные слова, бьющие прямо в цель, которые в следующий раз он обязательно применит в дебатах со своим оппонентом месье Неккера, на душу опускалось подобие отдохновения и благодати, если эти самые чувства мог испытывать такой чёрный, гниющий изнутри человек, как он. Сейчас его политическая карьера невообразимо быстро шла в гору. Поддерживаемый королём негласно и более чем ощутимо — его денежными вливаниями, он руководил очагами восстаний и демонстраций, нанимал людей, кричащих красивые лозунги тут и там, был едва ли не самым главным человеком, в чьих руках находилось множество ниточек от управления революцией.

Чувствуя себя тонко играющим кукловодом, чьё присутствие совершенно незаметно, чьё влияние неосязаемо, мужчина самодовольно улыбался, покачиваясь на мягком сидении, кривя тонкие старческие губы. Отдавая дань старой французской моде, Жаккард Русто до сих пор носил напудренные парики, потому что собственных волос у него почти не осталось — он облысел очень рано, едва исполнилось сорок. Что поделаешь, плохая наследственность. И хотя он давно не считал себя красавцем, ему до сих пор удавалось удовлетворять все свои странные прихоти — где пользуясь деньгами, где — положением. Он всегда добивался своего. Всегда.

Прикрывая глаза, откидывая голову на мягкую заднюю стенку, мужчина начал с удовольствием вспоминать.

Одной из самых тёмных сторон его прогнившей насквозь души была пагубная, совершенно необъяснимая тяга к юным мальчикам из аббатства. Это было выше его. Выше его логики, острого ума и прекрасного образования. Мужчину начинало трясти, он чувствовал неконтролируемое возбуждение лишь оттого, что тайно, схоронившись в кабинке для исповеди, наблюдал за их худыми коленопреклонёнными позами, нежными ангельскими лицами, за изломанными линиями рук, скрещенных в молитве, за беззвучно шевелящимися при чтении Евангелия, такими трогательными аппетитными губами, которым больше бы подошло ласкать его плоть. О! Как он вожделел их! Эти юные послушники в светлых рясах-хламидах были единственным, что вообще вызывало у него чувство тёплого прилива внизу живота. Его одержимость, его страсть были больше эмоциональным, психическим расстройством, он не чувствовал себя адекватным, видя их. Он растлевал этих невинных созданий в своих фантазиях тысячи, сотни тысяч раз, и это делало его всесильным, делало счастливым. Мужчину совершенно не беспокоило, что пятно гнили внутри разрасталось шире с каждым разом. Особенно увлёкшись и впечатлившись подглядыванием, он мог онанировать прямо в кабинке: мучительно долго, грубо, рывками, пытаясь добиться от своей старой, вяло реагирующей плоти хоть чего-то, и в те редкие дни, когда у него получалось дойти до конца — о! Это были самые счастливые дни его нынешней жизни.

Добравшись до места, пребывая в приподнятом настроении от сладких воспоминаний, Жаккард Русто вышел из экипажа и приказал кучеру ждать его. В этом не было нужды: мужчина на козлах выучил этот маршрут и то, что хозяина приходится ждать почти до темноты, назубок.

Толкнув высокие, массивные двери собора, шершаво мазнувшие необработанным деревом по ладони, он с трепетом вошёл внутрь. Каждый раз — как впервые. Всегда заходил сюда с неким томлением, так как не мог знать наперёд, что ждёт его под этими сводами сегодня.

И в этот вечер ему была ниспослана величайшая награда за его земные труды, не иначе — он увидел коленопреклоненного ангела, жарко молящегося у самых ног Христа. Юноша не обратил на вошедшего никакого внимания, хотя и сидел боком, но это только играло на руку вдохновлённому, забывшему обо всём мужчине.

Невесомое создание всё светилось каким-то неземным сиянием, будто закатные лучи, бьющие сзади, чудесным образом путались в его рясе, словно преломлялись, создавая нимб вокруг шелковистых тёмных волос, так небрежно размётанных по плечам. И складки ткани, струящиеся по его натянутой, как струна виолончели, спине, напоминали очертания сложенных от усталости крыльев. И лицо его с закрытыми глазами, на страже которых чёрными тенями пролегли длинные атласные ресницы, настолько бледное и прекрасное в своей молитвенной строгости, было вдохновенным. И изломанная линия тёмных породистых бровей, чуть сведённых к переносице, что поддерживала собою гладкий высокий лоб, точно вышла из-под чутких пальцев Микеланджело… Всё это так захватило мысли и желания месье Русто, что он не находил в себе сил ни вдохнуть глубже, ни сделать ещё хоть шаг в сторону распятия.