Ах, какие слова! Автор никак не может познать магию их простоты. Давайте ещё полюбуемся:

«…Я верую, дядя, я верую горячо, страстно… (Становится перед ним на колени и кладет голову на его руки; утомлённым голосом.) Мы отдохнём! Мы отдохнём! Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах…»

Стоп! А вот это, Антон Павлович, нам, увы, сейчас уже не подходит: затёрли мы за столетие Ваши когда-то прекрасные «небо в алмазах»-с. Теперь они ассоциируются с «искрами из глаз». Пóшлое пошлó сейчас время, да-с. Грубое, пóшлое и бездарное-с, простите нас…

– Вот до чего наука доводит человека, – сказал Лёха Виталику. – А был почти мужиком в детстве, только в очках! Я с ним в одном классе учился… У тебя найдётся дома чего-нибудь? А то я переволновался…

Тут Виталик вспомнил, что он переволновался тоже. Они пошли к Лене, на шум уборки. И там были некоторое время, пока унимали волнение старым известным способом и пока не вспомнили о неблагополучных соседях. Тогда они решили пригласить их тоже, в знак примирения сторон и вообще… Но не достучались. Наверняка те тоже переволновались.

Тут автор вспомнил о заветах любимого классика про ружьё, которое непременно должно выстрелить, перечитал написанное и увидел, что да, в тексте встречается некстати вынутый пистолет полицейского Лёхи, который так и не выстрелил. Это серьёзная промашка со стороны автора, который стремится тут же её загладить перед читателем, а вместе с ним и перед Антоном Палычем: пистолет выстрелил! Ночью на дежурстве полицейский сержант Лёха участвовал в задержании опасного преступника, который злобно отстреливался. Пришлось выстрелить и сержанту. Вот только не знает автор – попал, не попал Лёха, но звук, который теперь извиняет автора, был… Между прочим, преступника как-то задержали, и случайно никто из наших даже не пострадал.

А вот среди героев и героинь этого рассказа нашлась одна пострадавшая. Диссертация. Она подмокла… И Леонтий Викентьевич вынужден был её перепечатывать. А главное – заново собирать подписи, выслушивать дурацкие замечания и фальшиво с ними соглашаться. Пришлось даже в угоду критикам исправить название. Теперь оно гласило так: «Доминирование альфа-самки в стае млекопитающих как аналогия поведенческого режима в российских семьях». Самого текста диссертации смена названия не изменила, так как в содержании и до этого доказывалось, что в российской семье доминирование самца фиктивное, будь он хоть альфа, хоть омега.

И когда вдруг после того эпического выстрела кончилось доминирование Леонтия Викентьевича, семья его в один миг стала благополучной и крепкой, и похожей на такие же другие счастливые российские семьи, которые, как мы знаем, все счастливы одинаково. Таких немного, но они есть.

Но сама Валерия Львовна, встречаясь иногда с Виталиком на площадке, почему-то слегка пунцовеет, когда говорит: «Здравствуйте!» и слышит от него ответное, со значением: «Здра-ась-сьте, здра-ась-сьте…»

P.S. На этом бы и закончить нашу историю. Но некоторые назойливые читатели уже спрашивали: не работает ли автор на фирму Karcher, представляя тут, как бы неназойливо, рекламу их замечательных насосов? Автор отвечает: нет, такого предложения от фирмы не поступало. А если и поступит, то автор, скорее всего, будет долго думать, так как сам он, автор, с унитазом борется, вызывая сведущих слесарей и сантехников.

Когда Василий в нашей бригаде сварщиков увеличивает свою дневную производительность на пять бочек сверх нормы, это означает, что он встретил новую любовь.

Развод Василия с последней женой наша бригада встретила с большой торжественностью (угощал Василий). Единственный холостяк, да ещё самый молодой в нашей бригаде, обещал, что отбросит уныние прочь и наполнит свою жизнь радостью и перспективами.

Мы тоже наполнились энтузиазмом: каждое уныние Василия обходится бригаде недовыполнением нормы на три бочки в день и влияет на общий заработок.

После развода выяснилось, что свобода Василию непривычна. Отвык он от неё. Поэтому, чтобы приобрести новые привычки и не сильно забыть старые, ему приходилось влюбляться чуть ли не каждую неделю. Ну, может, не каждую, но волна превышения нормы на пять бочек приходила регулярно с периодичностью в среднем раз в неделю и заливала нас бочками дня три.

Затем наступал плавный отлив. Но сначала такой, что на плане в целом и, соответственно, нашем заработке, это особо не сказывалось. А вот потом волна уныния вовсе отхлынивала и обнажала серый берег с окурками. Окурки оставались от тревожных перекуров Василия, который тяжело переживал каждое расставание, дымил и мучился. Из-за этого он не додавал пару-тройку бочек, и у нас наступало беспокойство за месячную норму. Тогда мы набирались терпения и ждали, когда Василий опять возьмётся за ум либо за прелести новой знакомой.

Потом цикл повторялся, Василий вместо перекуров напевал что-нибудь из попсы, а мы с нетерпением ждали обеда.

Заобеденные рассказы Василия о яркой жизни, полной невиданных чудес, там, на воле, за забором брака, пользовались неизменным успехом у нас, солидных женатиков.

Там, в недоступном волшебном мире, оказывается, продолжали существовать забытые нами дискотеки, скамейки в парках, торопливые объятья в кустах и прочие неизъяснимо приятные тактильные ощущения. Слушая Василия, некоторые солидные, но слабовольные члены бригады готовы были променять часть своей нажитой солидности на несколько минут греховной никчёмности.

Кое-кто по глупости пересказывал дома за ужином новости о Василии своим жёнам, не замечая, что эти рассказы расшатывали забор семейной нравственности, а то и проделывали в нём ломаные дыры. Среди жён – реже, правда – но тоже встречались слабовольные экземпляры, которым после Васильевых рассказов по ночам снились такие сюжеты, что после пробуждения они и сами даже вспоминать стеснялись.

Бригадир стал поговаривать о падении нравственности в бригаде в целом. Но если в вопросах производительности он был непререкаемым авторитетом, то в нюансах нравственности считался весьма устаревшим, замшелым за двадцать лет женатой жизни.

Однажды Василий выдал очередные пять бочек сверх нормы. За обедом мы все приготовились слушать новую душещипательную историю, но Василий молча прожевал свои бутерброды, пошёл на рабочее место, улёгся на бочки и притворился, что захрапел. А может, и по-настоящему захрапел. Так было подряд целую неделю. Пять лишних бочек в смену – и тишина, молчок.

Обеденным сном не разгонялся угрюмый вид Василия. Он, обычно жизнерадостный, осунулся, потемнел лицом и замкнулся, как заговорщик. Как секретный изобретатель, придумавший укол от атомной бомбы и обдумывающий теперь, в какую ягодицу колоть.

Конечно, бригада одобряла эти пять бочек к своей зарплате. Но тревога в разговорах проскальзывала. Все беспокоились, как бы Василий не надорвался, ибо уже не мальчик, как-никак, под тридцать. Что там говорит медицина про бурные ночи?..

А тут ещё на следующей неделе пять лишних бочек резко перешли в недостающие три. Бригада забеспокоилась: не опоздала ли она со своими тревогами? Не надломился ли уже Василий? Холостяцкая свобода могла искривить его представления о здоровье и своих возможностях. А кроме того, ещё и ударить нам по карману.

Варили бочки мы индивидуально, но был в нашем деле общий технологический момент – после обварки одного днища надо было бочку перевернуть и варить второе. А так как сил у одного человека не хватало, то проделывалась эта операция на пару с кем-нибудь, кто ближе.

С Василием кантовал[2] бочки обычно я, так как работал рядом. Бригадир счёл, что это можно назвать духовной близостью. Поэтому он приказал мне поговорить с напарником, предостеречь как-то от бытовых излишеств. Может, медицинский совет какой дать. Сломается парень – нам же хуже будет.