С бароном Цеге-фон-Мантейфелем меня связывает не только любовь к природе. Мы с Петром Александровичем учились в одном ВУЗе – Петровской академии. Он её закончил с отличем в 1910, а меня в 1987 забрали из неё в армию, вернее в стройбат, с первого курса, чтоб не полюбилось учиться. У меня с отличем получилось только поступить в академию, а вот окончить – нет. Освободившись, в Петровку я уже не вернулся. И слава Богу: Петровка до гражданской войны и после неё, это небо и земля.
Об академии вспоминаю без особого удовольствия.
Учащиеся, прежде всего кавказцы, средние азиаты, малороссы и молдоване, массово вступали в компартию. Они знали, или смутно догадывались, чего им хотелось от того СССР, в котором они родились. Нормального, здорового общения с ними не получалось.
Многие студенты-дембеля, вчерашние клоуны в карнавальных мундирах «швейных войск», ненавидили тех сокурскников, которые ещё не были в армии. Один такой, угловатая кочерыжка, сорвал с моей шеи серебрянный образок с Дмитрием Солунским. Увидел его у меня на физкультуре – занятия проходили в хорошем академическом бассейне – подошёл, неожиданно дёрнул, разрывая серебрянную цепочку, и бросил образ в воду – в самое глубокое место. Физрук только руками развёл. Пришлось нырять, но я уже тогда был близорук, а контактные линзы были недоступны. Вобщем чуть не утонул, но образка не нашёл. Он до сих пор где-то там освящает окрестности Лиственничной аллеи – главной улицы архитектурного комплекса Петровки: в моё время и сегодня – Тимирязевки.
Вспомнились комические комсомольские собрания студентов Академии, прежде всего моего, первого, курса. Комсорг, молдованин, послеармейская креатура, так усердствовал на проводимых им встречах, что часть комсомольской челяди, вчерашние школьники окрестных губерний, готовы были идти брать Зимний двадцать четыре часа в сутки. Абсурды тех встреч, это материал для отдельных книг и диссертаций.
Вспомилось, разумеется, с позволения сказать общежитие этого ВУЗа: большое, невысокое, ветхое, кирпичное здание с предлинными коридорами и маленькими комнатёнками, в которых ютились по три или даже по четыре-пять студентов. Изредка на этажах встречались общие кухни, общие же туалеты и залы с умывальниками – только с холодной водой. В подвале была общая «баня»: помещение с несколькими десятками душевых систем с горячей и холодой водой. Женские и мужские дни чередовались через один.
Жить втроём было роскошью. Такое счастье было доступно только иностранцам и студентам СССР отслужившим в армии. Иностранный контингент был обильно представлен африканцами, в меньшей степени европейцами из стран Варшавского договора, и, ещё в меньшей – студентами из Юго-Восточной Азии.
Я поселился в трёшку по специальному разрешению, родители постарались. Моими соседями были африканец Криге из Буркина Фасо и отслуживший в армии адыг по имени Рамазан. Фамилий не помню.
Криге был доброжелательным и рассудительным парнем. С ним было интересно поговорить. Кроме своего родного и приобретённого русского, он в совершенстве владел французским и хорошо говорил по-английски. Именно два последних языка чаще всего звучали в нашей тесной комнатёнке, когда к моему соседу из субэкваториальной Африки приходили гости: исключительно другие африканцы. Французского я тогда не знал совсем, но светскую беседу на английском поддерживал и даже не раз трапезничал вместе с чернокожими студентами. Чаще всего они готовили мясо, меня это вполне устраивало, тем более, что я, вчерашний школьник, тайн кухни тогда ещё не познал.
Как-то к Криге зачастила симпатичная коренастая креолка с островов Зелёного Мыса. Между собой они говорили на французском. Улучив подходящий момент, стараясь не показаться навязчивым и невоспританым, я спросил у неё откуда она. «Из западной Африки», – сказала. «А точнее?» – улыбнулся я. «С островов Зелёного Мыса», – ответила без энтузиазма. «А точнее? – снова спросил я. – С какого острова?»
Такой «наглости» с моей стороны девушка явно не ожидала. «Дмитрий, ты хочешь сказать, что знаешь, где расположены острова Зелёного Мыса?» – спросила с недоумением. «Естественно. И названия ваших островов знаю: Святые Антан, Висент, Николай, Лузия, и естественно: Сантьягу, Фогу, Маю и Брава», – улыбнулся я. «Браво, Дмитрий, я потрясена! Ты первый русский в моей жизни, не считая работников дипкорпуса, который не только знает, что такое острова Зелёного Мыса, но может назвать их по именам!» – девушка захлопала в ладоши. «Так с какого же ты острова?» – спросил я. «С Сантьягу!» – ответила, смущённо поглядывая на Криге. «Из столицы, что ли? Из Праи?» – «Formidable! Потрясающе!» – «Ничего удивительного! У меня дома, в семейной библиотеке, имеется двадцать томов издания „Страны и народы”. Родители приобрели. По подписке».
Через несколько дней после этого разговора я заменил портрет генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Сергеевича Горбачёва, который когда-то лично разместил на стене у входных дверей, на фото Сезарии Эворы, тогда малоизвестной в России певицы. Её простые песни на креольском и португальском часто звучали в нашей убогой, до невозможности колонизированной прусскими тараканами комнатёнке общежития Петровской-Тимирязевской академии.
Кавказец Рамазан тоже был хорошим соседом. Менее интересным и экзотическим, чем Криге и его друзья, но зато спокойным и надёжным. В кармане его пиджака – естественно – лежал партбилет. Я и мои одногруппники ходили на комсомольские собрания, а Рамазан участвовал в официальных втречах академических коммунистов. На комсомольцев он посматривал несколько свысока, хотя был низкого роста.
Вообще кавказцев в академии было много – девушек и парней. Некоторые из них вели себя весьма прилично, но попадались и отборные выродки мужского пола, которые безпардонно лезли под юбки чешкам и полькам – так же нашим студенткам. Впрочем, как мне показалось, некоторые чешки и польки, так сказать по «щучьему» велению, не брезговали даже таким обществом.
Когда «хуторские» – подростки из «китайских стен» растущих вдоль Дмитровского шоссе – отправлялись бить кавказцев, я, благодаря своим связям с местными, предупреждал Рамазана, чтобы в тот день без надобности не выходил на улицу. Следует добавить, что «хуторские» ходили бить не только кавказцев, но и «хуторских» из соседнего района и vice versa. Вобщем – дикость времён ранней горбачёвщины.
Пока «хуторские», те или другие, занимались своим чёрным, ожесточённым делом, мы, уравновешенные, культурные и просвещённые вузовские студенты СССР, ходили в наряды ДНД.
Не смотря на своё название, Добровольные Народные Дружины не были добровольными. Патрулировать улицы столицы нас посылали в обязательном порядке. Тем не менее вспоминаю эти приключения с улыбкой. Парни выбирали в напарницы своих зазноб и наоборот – прекрасная возможность познакомиться поближе: пригласить барышню в кино, или понять, что она «больна» другим. Вобщем – обязаловка с весьма привлекательным приложением.
Прохоживаясь по улицам, мы непринуждённо попивали отечествненное сухое вино заранее перелитое в бутылки из-под «Байкала» и щеголяли модными заграничными сигаретами: прежде всего «Мальборо», покупаемыми у африканцев, которые не только у нас учились, но и очень активно приторговывали западненьким.
Воскрешая в памяти давно забытое о Добровольных Народных Дружинах, вспомнил пивбар тех времён располагавшийся где-то на правом «берегу» Дмитровского шоссе.
Незабываемое зрелище: пивные автоматы и разношёрстная толпа страждущих мужиков выстроившихся в длиннющие, переплетающиеся очереди. Так как кружек на всех не хватало, а может их и вовсе не было, каждый приходил с собственной посудой: классическими пивными «бочёнками», стеклянными банками из-под овощных консервов, и даже с полиэтиленовыми пакетами. Пиво разливалось в пакеты и выпивалось из них же на месте! Ужас, но «Жигулёвское» было свежайшее и вкуснейшие, а варёные креветки на картонных тарелочках – просто объедение. Яркий пример не соответствия формы содержанию.
