Мы жили на университетской биологической базе в небольших деревянных домиках на берегу живописной реки Улеймы, у самого её устья. Улейма впадает в реку Юхоть, которая в свою очередь соединяется с Волгой – прямо напротив города Мышкина.

Известный с XV века как село, Мышкин в 1777 году получил статус города. Эту дату я запомнил сразу: в нашем семейном архиве храняться сибирские 10 копеек 1777 года – очень большая, тяжёлая монета с двумя соболями на реверсе. По указу Е.И.В. Екатерины Великой этот особенный вид денег производился из колыванской меди: медного сплава с содержанием золота и серебра, и имел хождение исключительно в Сибирской губернии. Монета досталась нам в наследство от предков – сибирских казаков.

«Почему они, и все последующие поколения, её хранили? – часто думал я. – Дело случая, на счастье или просто нравилась, как иные произведения скульптуры малых форм? Действительно красавица!»

Русскую сибирскую монету начали бить в 1763 году, когда на карте мира и в помине не было многих известных нам сегодня государств, в том числе США. В конце XVIII века в Иркутске за 10 сибирских копеек можно было купить 20 килограммов первосортной ржаной муки. В тоже время в европейской части России за «обычные» 10 копеек можно было проехать на почтовых лошадях 10 вёрст по дороге из Санкт-Петербурга до Новгорода и 20 вёрст из Новгорода до Москвы.

Из Ярославля до университетской базы я добрался на автобусе. За сколько не помню, но точно не за 10 копеек.

Получилось так, что я опоздал на выезд нашей группы и пришлось ехать одному. В тех местах я ранее никогда не бывал, но базу нашёл без особого труда – по следам одногрупников отставленными ими на грунтовых дорожках и лесных тропах.

Я шёл, весело посматривая по сторонам, не подозревая, что через месяц или два моя моя любимая, огромная страна сотрясётся до основания, а ещё через несколько месяцев горстка полоумных начнёт обратный отсчёт в ожидании конца существования России: Иваны безродные с поражающей лёгкостью откажутся от своей более чем 1000-летней истории, а мои предки во второй раз перевернутся в гробах, место родной копейки захватит «вожделенный» цент, а уста всех российских национальностей, каждые на свой лад, начнут смаковать и слюнявить невнятное «окей» – до изнемождения, до рвоты.

Тогда мне и в голову не могло прийти, что годы спустя, живя за границей, я снова открою для себя «Слово о полку Игореве» в поэтическом переложении Николая Алексеевича Заболоцкого (в тридцатые и сороковые – заключённого Востоклага и Алтайлага) и найду в нём слова, которых мне не хватало на закате XX века:

А князья дружин не собирают.

Не идут войной на супостата,

Малое великим называют

И куют крамолу брат на брата.

А враги на Русь несутся тучей,

И повсюду бедствие и горе.

Далеко ты, сокол наш могучий,

Птиц бия, ушел на сине море!

Тогда, идя по следам однокурсников, не думая ни о чём особенном, ничего не зная ни о судьбе поэта Заболоцкого, ни о графе Алексее Ивановиче Мусине-Пушкине, я шагал по полям и лесам, наслаждаясь видами и запахами родной природы. Позади остались Петровка-Тимирязевка, стройбат и ДАС МГУ. Всё это не тянулось за мной отяжаляющим шлейфом, а оддалялось будучи отсечено уверенным ударом острой шашки.

Река Улейма встретила меня тепло. Однокурсники с нескрываемым восторгом отнеслись к моему таланту следопыта, а однокурсницы строили глазки и теребили цветастые ситцы. Я был вполне хорош собой: высокий, стройный, умный, зрелый, опытный самец с молодёжной бородой и томным взглядом тонированным бликующими линзами очков.

Видавший виды путешественник, не ожидая от долины Улеймы ничего особенного, я был приятно удивлён увиденным.

Уже в первый же день состоялась моя встреча с чёрным аполлоном: элегантной дневной бабочкой средних размеров, которую до того момента я никогда не видел.

Своё латинское название чёрный аполлон получил в честь титаниды Мнемозины – богини памяти, матери всех олимпийских муз, в том числе Клио – музы истории. Сегодня мне хочется верить, что именно та встреча вырвала меня из рук её сестёр: Мельпомены, Талии и Терпсихоры, дружбой с которыми я бредил всё предыдущее время (не считая Эрато учившей меня, как быть желанным для страсти и любви).

Увидев первую бабочку (в последствии встретил их там десятки), я буквально обомлел:

–Да это же аполлон!!! Парнассиус! – воскликнул с восторгом, а в моей памяти пронеслись яркие моменты встреч с неотразимыми представителями этого рода в моём отеческом Тянь-Шане. – Ядрёна Матрёна!!!

Поздним вечером следующего дня произошла очередная неожиданная встреча.

Так как я был значительно старше основного состава нашего курса, как хронологически, так и по обретённому жизненному опыту, я не соблюдал установленного на базе распорядка дня и вёл независимую жизнь, втягивая в неё нескольких коллег. В тот вечер, бодро распевая песни из «Бременских музыкантов», мы отправились в плавание на водном велосипеде по засыпающей, гладкой, будто зеркало, Улейме.

Когда отошли от берега, рядом с нашим «исследовательским судном» что-то проплыло.

–Что это было, господа? – поинтересовался я, старательно двигая заплетающимся от «вечерней радости» языком.

–Не имеем чести знать-с! – отрапортовал коллега, не помню – то ли Ярослав, то ли Александр.

–Эй, там, ну-ка быстро на берег! – властным голосом скомандовал кто-то из сгущающихся сумерек.

–Эй, там, ну-ка быстро молчать! – спарировал я, чувствуя прилив бодрости.

Стоящий на берегу студент старшего курса, почувствовал себя оскорблённым, но дальше агонии его комплексов дело не пошло.

Тем временем рядом с нашим водным велосипедом снова что-то проплыло.

–Неужели кутора? – спросил я, исходя из размеров животного – явно небольшого зверька.

Так как при себе у нас имелся энтомологический сачёк, я решил во что бы то ни стало поймать водоплавающие животное, если оно появиться вновь. И оно появилось!

Решительно черпанув сачком, я быстро подняд его над водой. В сетке что-то неистово билось.

–Мышь, – спокойно констатировал мой спутник.

–Необычная мышь! – не скрывал своей радости я. – От винта! На берег, полный вперёд!

Это действительно была кутора, иначе – водоплавка. Оригинальный полуводный зверёк из семейства землеройковых. Отчаянный хищник нападающий не только на водных беспозвоночных, но и на рыб и лягушек превосходящих его по размерам, а даже на молодых водоплавающих птиц и сухопутных грызунов.

–Какая красавица, эта наша улеймская кутора! – восторгался я, энергично вращая педали. – Ну просто заглядение! Понимаешь? – посмотрел на коллегу. – Это же она самая, «необычная мышь» по-древнегречески. Впервые вижу это животное!

На берегу шевельнулся автор властных слов призывавших нас прекратить плаванье.

–Дружок, смотри кого мы поймали! – поприветствовал я коллегу, так же как и я, отличавшегося бородой и очками.

–Выход на воду в это время запрещен, – без энтузиазма поприветствовал он нас.

–Ну ты только посмотри – это же кутора, настоящая водоплавка! Ты видел её когда-нибудь? – спросил я.

–Мы поймали, – похвастался мой соратник.

–Где? Здесь, что ли? – студент старшего курса неожиданно резво заглянул в наш сачёк.

–Осторожней! – воскликнул я. – Это кутора, приятель, хищник, как ни как. Ты в курсе, что в её слюне содержится парализующее вещество? Ещё будем тебя тут откачивать, ядрёна Матрёна!

Старшекурсник отпрянул и удалился во-свояси, но обиды не забыл и несколько последующих дней активно, хотя безуспешно пытался очернить меня и «команду» в глазах формальной и неформальной улеймской «менсы».

Относительно недалеко от базы, на другом берегу реки, находился торфянник и мховая пустошь покрытая редким, низкорослым сосняком. Она пряталась в лесу, а сама скрывала от несведующих глаз немало зоологических и ботанических чудес. Главным из них, во всяком случае для меня, были козодои и их гнёзда.