Козодой! Звучит как будто смешно, как-то по дворовому, как жаргонное словечко. Тем временем козодой, это одна из интереснейших и изящнейших птиц России и всей Евразии.

Окрашенный совершенно как рябчик (какой русский не знает рябчика!), формой козодой напоминает большого стрижа, кукушку и пустельгу одновременно. Его голос звучит как мотор мопеда, а выразительные глаза, будто глаза кошки, отражают свет фар проезжающих автомобилей.

Но это ещё не всё, как говаривал один известный барон.

Козодой интересен не только своим названием, внешним видом и голосом. Весьма оригинально его гнездо, а точнее отсутствие его, как такового. Не строя собственного, он в отличии от кукушки, не подбрасывает яйца в гнёзда других птиц, а откладывает их прямо на землю, на лесную подстилку, в подходящим, но не обязательно укромном месте. Каждый может их раздавить или съесть. Как эти птицы ещё не вымерли, непонятно. Впрочем гнездовые повадки наших, европейских козодоев выглядят прозаично по сравнению с обычаями их тропических родственников, которые оставляют своё будущее потомство совсем уж где попало, на пример в разломе треснувшей ветки.

На «козодоевую» мховую пустошь меня привёл коллега – Александр Русинов, ярославец, прирождённый зоолог. Он хорошо знал окрестности, так как был на Улейме не впервые. Позднее на этой же пустоши его укусила гадюка и он много шутил по этому поводу. Ему понравилось – настоящий натуралист!

С обществе иного коллеги, Александра Боброва, рыбинца, тогда – начинающего аквариумиста и кактусиста, в будущем – академического гидроботаника, я ловил бабочек, в первую очередь своих любимых бражников. В окрестностях базы можно было встретить около десяти видов этих насекомых, а среди прочих – ярких шмелевидок с прозрачными, «шмелиными» крыльями, которые летали днём, и довольно редких в европейской части России слепых бражников, которые летали ночью.

Почти каждый вечер, вооружившись энтомологическими сачками, мы с Александром приходили к зданию столовой, у белой стены которой ярко горел фонарь. Сочетание естественного белого экрана с источником интенсивного света создавало идеальные условие для ловли.

Массовый лёт ночных бабочек, это феерическое зрелеще. Как погружение в иной мир. Именно погружение: будто ты плыл на лодке по Красному морю, видя только воду и изредка выскакивающих из неё дельфинов и летучих рыб, а потом одел акваланг, нырнул и оказался в совершенно ином, поразительно богатом яркой и разнообразной жизнью царстве кораллового рифа.

Слыша шелест сотен, тысяч крыл, очарованные, околдованные, мы созерцали таинство, которое было доступно каждому, но не каждому было интересно и нужно.

Вид кружащихся повсюду ночных красавиц разного размера и цвета в первые секунды гипнотизировал, а потом у меня случался энтомологический приступ, энергетический взрыв активности охотника, коллекционера и исследователя: «Летит!.. Тут села!.. Упал в траву!.. На ветке! Сшибём!.. Вот там! Гони на меня!.. Саша, это слепой бражник! – я задыхался от возбуждения. – Уже второй!»

В ответ Саша показывал мне девственного, только что вышедшего из куколки и не налетавшего даже десятка часов глазчатого бражника сидящего у него на рубахе и «таращащего» на нас яркие, «подведённые» глазища, «нарисованные» на дрожащих крыльях. «Вот силища, – говорил коллега, складывая в улыбку широкие уста над длинным подбородком. – Очей очарованье!»

Мои энтомологические матрасики (специальные конверты с ватными прямоугольниками служащие для хранения собранных насекомых) быстро заполнялись качественным научным материалом. Иные окружавшие меня матрацы влекли моё сознание гораздо меньше. Ни на одном из них не согрешил, что глупо и мудро одновременно. В кустах и на берегах доброй Улеймы – та же история.

Обожаемые мною бражники получили своё русское название в связи с их тяготением к цветочному нектару и соку вытекающему из сломанных веток и стволов лиственных деревьев. Ловя их и наблюдая за ними, мы с Александром и сами уподоблялись им. Будто неутомимые, тяготеющие к нектару бражники, мы «зависали» над забытой ныне «Зубровкой» продававшейся тогда в лимонадных бутылках и чистой водкой в нормальной, «взрослой» таре. Просиживая ночи напролёт у студенческого костра на берегу реки, мы распевали песни под гитару в кругу дозревающей юности и философов одного дня. Над нами летали козодои, светляки, комары и другие ночные животные привлечённые светом огня и человеческим запахом. Мы пели и пили. Комары высасывали нашу кровь, а их съедали козодои. Можно сказать, что «Зубровку» и водку пили все: люди, насекомые и птицы.

Сегодня мне не вериться, что тогда я мог часами исполнять свои, и только свои авторские песни. Сейчас этого уже не повторить! Я их почти не помню. Где-то в подсознание ещё кружат некоторые: те, которые были изданы в серии «Российские барды». Всего лишь несколько песен… А тогда я мог петь всю ночь – от заката до рассвета! Было ли всё это? Не верится! Но:

Давайте будем веселиться и гулять!

Пусть станет лёгкой дальняя дорога!

Не надо времени, друзья мои, терять –

Его осталось уж для нас совсем немного.

Пройдут года, а вместе с ними – слепота,

Увидим мы, что жизнь совсем уже другая,

Так пусть же будет что вспомнить нам тогда,

Когда? Когда?!

Как подойдём мы к заключительному краю…

Сколько друзей я приобрёл в свои молодецкие годы! Какой спектр общения! Где же они теперь – друзья-товарищи?

Друзья. Радость и одиночество в тесном окружении ровестников и не только: одноклассников, одногруппников, сослуживцев, коллег.

В средней школе их было несколько, а среди самых близких – двое: Николай, с которым первый раз попробовал водку, спивается где-то между Канадой и США, а Максим перебрался в Калифорнию и ничего более о нём не знаю.

Коля, помнишь, как мы с тобой «дрались» за книжку «Осминоги за стеклом» Святослава Владимировича Сахарнова? С каким энтузиазмом рисовали аквалангистов и морских животных, твёрдо веря, что и мы вот так же когда-нибудь…

Одиночество. Академия, стройбат, Университет, снова – Университет, и опять – Университет.

Одиночество.

Что такое одиночество в кругу друзей и знакомых? Нежелание оставаться на их уровне или опускаться до их уровня, даже если на определённом этапе совместное времяпрепровождение устраивает.

Конечно, можно для смеха есть с приятелем на перегонки перцы чили, но сколько лет это может продолжаться? Можно целыми днями шататься по пивным и смаковать вино в парках, но сколько, как долго?

Всё на свои места расставило оно – время: проходили годы, я изменялся, а большинство из друзей-товарищей – нет. Я шёл, а они стояли или топтались на месте. Но я не сдавался – со всей силы тащил их за собой, пока не понял, что это сизифов труд. Пока не понял, что настоящие друзья у меня действительно есть, но это не те люди, которых я толкаю вперёд, теряя энергию и сбавляя шаг.

Я – естествоиспытатель, путешественник, ищу и нахожу СВОЮ дорогу, шагаю по ней. Те, кого я тащил за собой – придорожники. У них нет своей дороги. Они беспорядочно наползают на чужие, в том числе на мою: заполоняют её, превращают в гуляйполе, лабиринт без выхода, сеть спутывающую ноги. Трава, ботва, «друзья»…

Мои настоящие друзья, это такие же путешественники. Так же расчищающие дороги – каждый свою. Так же понимающие, что без косилки не обойтись. Иначе зарастём сорняком. Остановимся. Сгниём под бодрые тосты, под неслышимое шу-шу, в невидимых, но крепких сетях интриг, манипуляций, лжи и зависти.

Так и косим каждый день, и идём по чертополоху и репею, тернистым обломкам, раня ноги, и понимая, что иначе никак.

Не верь разлукам, старина, их круг

Лишь сон, ей-богу.

Придут другие времена, мой друг,

Ты верь в дорогу.

Нет дороге окончанья,