Стоит ли говорить, что за ужином единственной темой для разговоров был Анри?

– Как мать может быть уверена в благополучии своего сына, если он с завидным постоянством делает все, чтобы этого не случилось? – графиня покачала головой. – Я так волнуюсь за него! Его пылкий нрав… Старшие давно остепенились, им чужды соблазны придворной жизни… Они вполне довольствуются ролью сеньоров Перигора. И даже сыновей не спешат посылать в Париж, настолько они патриоты родной провинции. Анри наделен добрым сердцем, но до чего же он легкомысленный! Безумные авантюры, я боюсь, что он сломит себе голову…

Я как могла поддерживала разговор – графиня напрасно опасалась, что предмет его может мне наскучить. Я бы слушала об Анри часами: в какой день родился, когда пошел, каким было его первое слово.

После ужина графиня рано легла, сегодня мы не читали.

Я сидела у ее постели, держа наготове соли и стакан с водой, хотя мадам уверяла, что в этом нет нужды и ей лучше. Она просила погасить свечи, и в полумраке, разбавляемой светом полной луны, я видела блестящие дорожки на ее лице – она беззвучно плакала.

За окном бушевала майская ночь – все живое щебетало, свистело, скрипело и шелестело – на свой лад упиваясь жизнью. Сквозило свежестью, первым листом, высунувшим острый зеленый нос из почки. Голова моя кружилась. Душила комната, пропахшая лекарствами, душила одежда, душила собственная кожа. Кровь бродила по телу, приливала к голове. Губы горели. Горели пальцы – там, где их сегодня коснулась рука Анри.

Неужели вся моя жизнь пройдет вот так, у постели больной старухи?

Я едва не выскочила в сад через окно – но от судьбы не убежать и никакие вакханалии в чужом саду ее не изменят…

Духота в комнате сгустилась. Потянув воротник, я оторвала пуговицу, она звонко проскакала по паркету. Глотнула из стакана – вода показалась пресной, лишенной вкуса, гадкой, неспособной утолить жажду. Мою жажду.

Графиня всхлипнула во сне и перевернулась на бок.

Лунный свет густо ложился на окна, но вот пропал – легкий ветерок принес облачко. Зашлепал дождь. Стало полегче, дыхание мадам выровнялось.

Дождь полил с утроенной силой.

Вскоре послышался легкий храп и я сочла возможным покинуть пост у ее ложа. Не подумав взять свечу, я на ощупь прокралась до лестницы, за поворотом которой ждала моя комната.

Закрыв дверь на засов, я бросилась на колени перед Святым Николаем. Я не хотела, чтобы кто-то посторонний слышал мои молитвы. Ибо молилась я об Анри.

Не за него, как каждый вечер делала его матушка, а о нем. Я просила Святого Николая, чтобы он смилостивился и одарил меня главным сокровищем – золотым графом Шале.

– Будь милостив, будь милостив, – слова мешались, я молилась и на латыни, и на родном языке – и у католического, и у протестантского бога я просила одно – быть с Анри. Чтобы он полюбил меня так же, как я его. Потому что не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять: я влюбилась.

Впервые в жизни.

Я знала, конечно, что в восемнадцать лет иные уже рожают третьего ребенка, но сама до сего дня была далека от нежных чувств к какому-либо представителю мужского пола. Из тех, с кем была знакома, конечно. Соседи по Бон-Пуа – слабогрудый сын сапожника Гийом, рыжий пуговичник Мишель, щекастый тестомес Оноре – никогда не воспринимались мной как объект желания. Остальные были еще хуже.

Черная кайма под ногтями, по пучку волос в каждой ноздре, стойкий запах плохо выделанной кожи, – то, чем обзаводился каждый обитатель нашего квартала по достижении шестнадцати лет – не способствовало пробуждению амурного интереса.

Анри был светел и лёгок, словно сказочный принц.

С ним я могла представить себя героиней любовной истории «Декамерона» – с сегодняшнего дня эта книга из потайного шкафа мсье Паскаля перестала казаться сборником сказок. Возможно, она могла бы стать руководством к действию.

За окном уже светало и пели птицы, когда я закончила свою молитву.

От долгого стояния затекли колени.

Оттянув корсаж, я обозрела предсказуемое отсутствие груди. Пересчитала ребра. От ключиц до пупка ничего не изменилось. Оставалась последняя надежда: просунув руку под корсаж, я проверила живот – вдруг удастся нащупать складку – хотя бы одну? О двух или трех я даже не мечтала! Но тщетно – на животе не было ни унции жира. Тощая, как ручка от метлы.

Однажды я нашла в у мсье Паскаля в потайном отделении секретера редкий и запретный товар – гравюры Раймонди, весьма вольного содержания. Мифологические герои и героини совокуплялись в разных позах. Помню, как горело лицо, когда я рассматривала рисунки, прислушиваясь к шуму за дверью. Геркулес нес на руках Деяниру, Ахилл – Брисеиду, сцепившись срамными местами. Едва ли не большее, чем стыд, меня тогда охватила зависть к прекрасным дамам, там изображенным – грудастые, обильные телом – из каждой можно было выкроить, пожалуй, троих таких, как я. После этой нечаянной находки – на следующий же день гравюры исчезли из тайника, мсье Паскаль то ли нашел покупателя, то ли перепрятал – я несколько недель налегала на еду, особенно на капусту, в надежде обзавестись бюстом. Но ничего не добилась, кроме замечания от тети, что слишком много ем.

Укрывшись с головой, я уже начала засыпать, как вдруг услышала какой-то звук: словно шпага постукивала о ботфорты. А если это Анри? Решил прийти под мое окно? Мне казалось, мое волнение в церкви было так очевидно… Зачем же он так много говорил со мной, так ласково смотрел и рассказывал смешные истории? Ночь безумных мыслей – а вдруг он полюбил меня? И не может теперь спать, и пришел под мое окно, чтобы влезть по раскидистому тополю ко мне в спальню? Может быть, в этот самый миг он лезет на дерево – а ставни у меня закрыты!

Вскочив с кровати, я кинулась к окну.

Какая свежесть пахнула в лицо! Я дышала и не могла надышаться. На набережной Сены горланили жабы, в ветвях тополя щелкал соловей, где-то вдалеке трещала колотушка ночной стражи. Снова раздалось постукивание. Ветер оторвал щеколду от ставня, она висела на одном гвозде и слезка покачивалась от дуновения ветерка – и получался стук, словно от шпаги.

Никого не было под моим окном.

Анри нечасто баловал мать визитами. За полгода он навестил особняк на улице Турнон лишь однажды – служба принцу Гастону отнимала все его время.

Ни слова мне, кроме приветствия! Один раз посмотрел на меня, когда мадам Шале жаловалась ему на боли в сердце. Впрочем, он просто проходился глазами по ландшафту – кресло, ковер, портьера, птичка за окном, потолочная лепнина, чтица матери, дверь…

Каждый его взгляд становился для меня сокровищем, бережно спрятанным в памяти. Перед сном я обычно перебирала их – свои маленькие лоскутики счастья – вот он улыбается мне, вот повторяет «Николь?» – словно пробуя мое имя на вкус, вот двигаются его шелковистые брови, когда он участливо наклоняется к мадам Шале… Вот главная драгоценность – как в солнечном луче сияет и переливается золотое руно его волос. Ах, как алкала я славы аргонавтов!

Впервые в моей жизни появилось что-то кроме воспоминаний о Сен-Мартене – потускневшие осколки прошлого горчили и ранили, а Анри был живой, горячий – но едва ли более достижимый, чем остров Ре в Атлантическом океане.

Правда, мадам Шале часто о нем говорила, находя в моем лице более чем благодарного слушателя.

Еще больше об Анри я надеялась узнать от барона Валансе – его крестного отца. Сухощавый подслеповатый старик, одетый со старомодной тщательностью – он до сих пор носил брыжи – мсье Валансе был одним из немногих, кто посещал графиню запросто, а не только по большим праздникам.

Обычно я устраивалась с книгой в уголке гостиной, придвинув два кресла поближе к камину – графиня и барон, как все старые люди, любили устроиться у огня.

Любимой темой их разговоров были помолвки, браки, рождения. И адюльтеры.