В первое время мне казалось, что даже торговцы на рынке презирают меня – деревенщину пуатевинскую – настолько, что не удостоят внимания, приберегая товар для настоящих покупателей-парижан. Вот уж напрасно – они родную мать продадут, да еще и обсчитают при этом!

Сегодня парижская толпа бурлила громче обычного. То и дело поминали Блаве, герцога Рогана и «проклятых гугенотов». Ну конечно.

К счастью, весь приклад для шитья у мадам Тардье свой. Нам с тетей не надо сновать по лавкам в поисках самых выгодных цен на нитки и крючки – мы и так проделали долгий путь, пока добрались до мастерской.

– Погляди, ягненочек, какие красивые пуговицы! – когда тетя при всех называет меня ягненочком, это ужасно. Тем более что сегодня я как могла тщательно заплела в косу новую ленту, чтобы волосы в кои веки лежали гладко, а не лезли во все стороны.

– Костяные! – гордо отвечает портниха и уводит меня за ширму на примерку. Платье почти такое же, как и мое старое – серое шерстяное. Разве что шерсть потоньше, пуговицы из кости, а не деревянные, да маленький вырез отстрочен по краю голубой тесемочкой.

– Посмотрите, мадам Дюранже, разве она не красавица? – портниха выводит меня показать тете.

– Отделка как раз под глаза, – замечает тетя и подносит мне зеркало. Мне нечасто приходится видеть себя в зеркале, но все как обычно – грудь не выросла, волосы все равно распушились, как у барана. То ли дело прическа мадам Тардье – гладкие черные пряди лежат как приклеенные, ни одна не выбьется.

– Ее светлость графиня ждет мою Николь на следующей неделе… – все, тетя, портниха и две ее помощницы начинают обсуждать мою новую работу. Это надолго. Булавка впилась мне в мизинец, когда я вылезала из обновы. Показалась капля крови. В поисках лоскутка, чтобы обернуть вокруг пальца и ничего не закапать, я оглядела мастерскую – длинный стол с размотанным рулоном полотна, потемневшая статуя Святой Екатерины на полке, нитки на полу и засохшая герань на подоконнике – и заметила в соседней комнате блеск: словно солнечный ручеек вился по истертым половицам. Сунув палец в рот, я подкралась к двери – это поблескивал позумент на подоле темно-синего платья.

Шили для дворянки – черный корсаж и юбку обрамляло верхнее платье-роб с золотым шитьем по краю. В солнечном луче отделка сияла и слепила глаза. Подойдя поближе, я заметила, что и сама ткань слегка поблескивает – не частичками крахмала, как блестят сорочки только что от прачки, нет – словно мерцает сама ткань.

– Это шелк, – от голоса мадам Тардье я вздрогнула.

– Я просто посмотрела… Очень красиво, – я надеялась, что портниха не заметила кровоточащий палец.

– Это для баронессы де Бразак, – пояснила портниха. – Она недавно овдовела. А какие наряды заказывала раньше! Верхнее платье – голубой бархат, нижнее – белая тафта… Позументы, ленты, вышивка бисером!

Слушать про чужие наряды очень скучно. Пока мадам Тардье в красках расписывала «пунцовое со стоячим воротником» бальное платье, я развлекалась тем, что трогала портновский метр из потемневшего дерева, что лежал на краю раскатанного рулона полотна. Край метра, окованный железом, оказался странно холодным. Мурашки поползли у меня по спине – такой враждебной вдруг показалась мне мастерская.

Вообще-то я согласна с утверждением Эпикура, что беден не тот, у кого мало, а тот, кто хочет иметь больше, но в этот миг почувствовала горечь. Я знала, что мне никогда не придется надеть шелк и бархат и уж тем более дворянского фасона – даже жены самых богатых суконщиков, ювелиров и меховщиков не имели права носить двойное платье. Но сейчас я поймала себя на желании погладить юбку, провести ладонью по шелку, ощутить, так ли он мягок и гладок на ощупь, как и на вид…

Что ж, видит кот молоко – да рыло коротко. Проверив, унялась ли кровь, я торопливо переоделась и вскоре мы с тетей уже спешили к себе на левый берег. Странно, конечно, что тетя выбрала портниху так далеко – раньше жизнь не подвергала меня искушениям, подобным сегодняшнему – прежняя мастерица с соседней улицы шила на мастеровых да небогатых купцов, и в ее крошечной комнатке не водилось ни нитки шелка, только лен и шерсть. Разве что фигура Святой Екатерины – покровительницы портних и белошвеек – была точно такая же, что и у мадам Тардье.

Мы подошли к дому уже в сумерках, сопровождаемые стуком запираемых ставней и опускаемых засовов. Поворачивая с Кло-Бруно, мы не заметили кучку попрошаек, и, перебегая на другую сторону улицы, я оступилась и опять подвернула ногу. Схватив меня под руку, тетя не дала даже минуты, чтобы отдышаться и обтереть подошву от чего-то липкого. Я захромала изо всех сил, чувствуя, как с каждым шагом в лодыжку словно втыкается раскаленная игла. После случая на рынке стоило немного не так наступить, и нога тут же начинала болеть.

*Генриха IV в 1610 году убил Равальяк – католик, религиозный фанатик, не простивший королю, что тот уравнял в правах католиков и протестантов. Его четвертовали с помощью лошадей, но толпа не дала завершить казнь, разорвав тело Равальяка на куски.

Генриха III Валуа (1551 –1589) убил монах-доминиканец Жак Клеман. Считается, что причиной стало желание короля помириться с гугенотами. Клемана закололи на месте, но суд все-таки состоялся – судили труп Клемана и приговорили к четвертованию. Тело цареубийцы разорвали лошадьми на Гревской площади.

Тем сильнее я обрадовалась, увидев, что в назначенный день графиня прислала за мной карету.

Наверное, вся наша улица смотрела, как подъезжает к крыльцу пузатый экипаж с гербом – золотыми коронованными львами на красном поле, как поводят боками откормленные гнедые, как лениво подбирает поводья дородный кучер. С запяток спрыгнул слуга в красно-желтой ливрее, забрал мой сундучок и распахнул дверцу кареты.

Тетя Люсиль обняла меня и перекрестила, затем я перешла в могучие объятия Серпентины. Она, не скрываясь, рыдала и трубно сморкалась в передник. Мне стало неловко, и я поскорей нашла глазами мсье Паскаля, который улыбался из окна на первом этаже.

Вся улица высунулась из окон, провожая экипаж до поворота.

Я съежилась на сиденье, будто сверчок, посаженный в коробку из-под духов – обтянутые выцветшим зеленым дамастом стены источали причудливую смесь пачулей и мышиного помета – и немилосердно тряслись, с грохотом подскакивая на неровных булыжниках мостовой. Миновав улочки левобережья, где карета чудом не ободрала бока о тесно стоящие дома, мы свернули на улицу Дофина. Стало пошире, почище и куда оживленней – чувствовалась близость Нового моста. Подъехали к набережной. Через перекресток тащились длинные возы, тяжело нагруженные пирамидами бочек.

Карета остановилась. Пахнуло речной водой и гнилью. Резкие крики чаек на мгновение перекрыли гул толпы на перекрестке. Я подобралась поближе к окну: серые волны Сены вдруг уколол солнечный луч, набросил кружевную сияющую сеть на низкие борта баржи, что неспешно втягивалась под Новый мост. За баржей следовала другая, третья – минуя остров Сите, целая вереница везла куда-то неошкуренные бревна. Рядом, словно пажи, приплясывали на волнах щепки и куски коры.

Вот последняя стайка щепок скрылась под мостом, а наверху раздался негодующий вопль – с одной из подвод на дорогу покатились бочки. Началась суматоха, ругань, возчики принялись вновь собирать их в пирамиду.

Я уставилась в другое окно: прямо на перекрестке, пользуясь затором, расставляли ширму кукольного театра бродячие артисты.

Над ширмой поднялся замок из картона. Высокий скрипучий голос, какой бывает только у комедиантов и пономарей, завел песню про барабанщика и королевскую дочь.

– Бей, барабан! С войны я возвращался.

Бей, барабан! С войны я возвращался.

Ри-рон, рон-патаплон,

С войны я возвращался.