– Гугеноты! Глянь, гугеноты! – заорал самый маленький из них – пучеглазый, как морской окунь.

– Гугеноты, гугеноты! – подхватили остальные. – Поцелуй меня в зад! Да здравствует Святой Варфоломей! Штаны потерял, дядя!

Меня поразила их развязность. Одетые в какие-то лохмотья – мои братья в черных курточках с белыми воротниками после четырех недель путешествия выглядели куда опрятнее – мальчишки вели себя так, словно улица принадлежала им. Они прыгали, кривлялись и галдели. Пучеглазый первым наклонился, поднял с мостовой камень и кинул в Гаспара. Остальные не отставали. В нас полетели камни и комья грязи. Мама вскрикнула, заслоняя собой Юбера. Отец очнулся и поднял кнут – мальчишек как ветром сдуло.

– Этель! Сестра моя! – раздался радостный возглас – на заставленном розовой геранью балкончике появилась молодая женщина, очень похожая на маму.

Моя семья не прожила там и года.

Летом 1620 в Париж пришла чума. Почти весь левый берег был охвачен эпидемией. Я заболела первой: забежав вечером домой, вдруг почувствовала резь в животе – меня стошнило прямо на пол. И на собственные ноги. Помню кусочек моркови, прилипший к башмаку, круглые от ужаса глаза Юбера, холодный пот, коврик у входной двери бросается мне в лицо. Темнота. Еле слышный на краю сознания испуганный возглас мамы…

Следующие две недели я помню смутно – темнота, тишина, мамина рука вытирает мне лоб. Чашка с водой стучит о зубы. И холодно. Очень холодно. Где мама? Почему она не накроет меня одеялом – я же так замерзла! Собрав последние силы, с пересохшим горлом, я зову ее – насколько хватает голоса.

Теплая рука вытирает испарину мне со лба. Медленно приоткрываю глаза и вижу склоненную светловолосую голову. Но это не мама – это тетя Люсиль выжимает тряпицу над миской. Тетя Люсиль очень похожа на маму – только носик уточкой придает ей какое-то хитрое выражение.

– Николь! – в ее голосе радость, но глаза смотрят испытующе – словно мне предстоит выдержать какой-то экзамен. Проспрягать латинский глагол ferre, например.

– А где мама?

Она опускает глаза. Смотрит на свои колени – платье черное! Хотя тетя Люсиль терпеть не может черный цвет.

– Николь… – она берет меня за руку. – Твоя мама умерла.

– Отец?.. – я словно спиной вперед лечу в пустоту.

– И отец, и Гаспар, и Рене, и Юбер… Все умерли.

Ловлю языком слезы. Мне хочется заорать, вскочить, ударить ее в лицо – никто не смеет говорить о том, что мама умерла! Но сил хватает только на то, чтобы держать глаза открытыми.

– Ты сама едва не умерла! – стискивает она руки. – Я… я поклялась, что если ты поправишься – то перейдешь в католичество. Вернешься в лоно истинной церкви, девочка моя. Я ведь осталась совсем одна – моего Дюранже тоже прибрал Господь. Я день и ночь молилась Святому Николаю, чтобы ты выздоровела – и он внял моим мольбам.

Тетя Люсиль смотрит испуганно, но я даже не понимаю, о чем она волнуется: не все ли равно, как молиться – если мама умерла? Ком в груди растет, распирает горло, я задыхаюсь. На улице звонят колокола. Я понимаю, как отвратительно тихо было доселе в доме – во время эпидемий колокола молчат. Гул в ушах, гул в голове – я вновь проваливаюсь во тьму.

Следующие несколько лет я прожила у тети Люсиль. Овдовев, она обнаружила, что дела мужа сильно расстроены. Будь он жив, как утешали ее многочисленные стряпчие, то нашел бы как поправить положение, но умерев, оставил вдове лишь долги. Все их дети умирали еще в младенчестве, так что единственной наследницей осталась тетя Люсиль. К счастью, кроме долгов, муж оставил ей и некоторую надежду – перед самым началом эпидемии он продал большую партию сукна во Фландрию. Но покупатель тоже умер, успев распродать сукно с большой выгодой. Получить плату с наследников фламандца взялся стряпчий Лене. За удачный исход тетя пообещала ему половину спорной суммы, и они ударили по рукам. А пока мы жили в долг. Узнав о фламандском наследстве, тете охотно ссужали деньги, так что она пока выплачивала лишь проценты. Ей удалось сохранить дом, но не лавку – теперь на первом этаже обосновался торговец книгами мсье Паскаль. Тетя начала было строить ему куры, но одинокий мсье Паскаль был уже не в том возрасте, когда может интересовать женитьба, и тетя оставила его в покое. Так мы и жили вдвоем, не считая кухарки Серпентины да мсье Паскаля на первом этаже.

Утренняя звезда, спасшаяся от горгульи, обнадежила не напрасно: в этот день тетя объявила, что нашла мне работу.

– Работу? – я заложила страницу и закрыла «Жизнь Ласарильо с Торреса» – признаться, с досадой – мсье Паскаль дал мне его только на одну ночь.

– Да, дорогая, работу, – кивнула тетя Люсиль. Улыбка ее сулила что-то необыкновенное.

– Какую работу, тетя?

Неужели все-таки в мастерскую к кружевнице? Не хотела бы я день-деньской вертеть коклюшки, пока не ослепну. Годам эдак к двадцати.

– Прекрасную работу, Николь. Ты же только и умеешь, что книги читать! – голос тети опасно зазвенел.– Вот этим и будешь заниматься!

– Книгами? – на мгновение у меня мелькнула безумная мысль, что я могу помогать мсье Паскалю в его лавке.

– Именно! – подбоченилась тетя Люсиль. – Будешь читать книги графине Шале! Она ищет кого-то, кто мог бы вести ее корреспонденцию, потому что глаза у нее уже не те, что в молодости.

– То есть… Ей нужен секретарь?

– Именно! Ягненочек мой, это такая удача! Госпожа графиня пожаловалась своей экономке, а та ведь в родстве с моим покойным Дюранже, – тут тетя, как всегда при упоминании мужа, поднесла к глазам край косынки. – Она-то и вспомнила про тебя. Все знают, что гугеноты учат девочек читать и писать.

– Графиня Шале? Она же такая знатная…

– Но и ты не какая-то дочь поденщика! У твоего отца был собственный корабль!

Корабль? Наша плоскодонка, на которой отец обихаживал устриц, конечно, когда-то имела парус, но назвать ее кораблем – все равно что счесть меня герцогиней. Кажется, тетя начала сердиться, но я все же набралась смелости поправить ее:

– Тетя, корабль – это слишком…

Мне не удалось договорить.

– Мне кажется, Николь, ты как-то не очень стремишься получить работу и немного мне помочь! Или ты всю жизнь собираешься провести за книгами? Может, хочешь торговать книгами, печатать их, а? Или, – тут тетя закатилась деланным смехом,– еще писать их начнешь?

Абсурдность этих предположений меня отрезвила. Но я все-таки нашла в себе силы на последний вопрос:

– А почему графиня не может взять секретаря-мужчину?

– Потому что мадам – вдова, – отрезала тетя. – Обязательно пойдут слухи.

Мои мысли рассыпались, как горох.

С одной стороны, житье у тети, при всей ее доброте, было довольно тоскливым – каждый день похож на другой. Утром я сопровождала Серпентину на рынок, потом помогала ей готовить и наводить чистоту, затем чинила и латала наш нехитрый гардероб. Лишь в те редкие вечера, когда тетя уезжала в контору к стряпчим или заглядывала к соседкам, я могла всласть почитать в гостиной, при свете нескольких свечей. В противном случае оставалась ночь и чадящий огарок.

– У графини наверняка имеется много книг,– словно подслушав мои мысли, сказала тетя. – Читай себе сколько влезет. Два ливра в месяц, стол, комната! Ягненочек, так можно и на приданое накопить!

Опять она все испортила. При упоминании приданого стало тошно. От родителей не осталось ничего, тетя кормила меня из милости. Наверное, мне следовало возместить ей расходы, но как? Я неплохо шила, но по закону зарабатывать этим деньги могли только члены гильдии белошвеек. А в гильдию брали исключительно своих: дочерей белошвеек или сестер. Так что можно не беспокоиться, что грудь у меня не выросла – без приданого мужа мне не видать.

Единственное ремесло, куда принимали всех – кружевное: вертеть коклюшки, выплетая тонкий узор из льняных или шелковых ниток. Но гильдию кружевниц интересовали девочки не старше пяти лет, учить взрослую девицу никто не хотел. Оставалось только просить Святого Николая подбросить мне в окно мешок с деньгами, как в притче, что тетя Люсиль рассказывала каждый Сочельник.