К сожалению, другие люди на него ничуть не походили.

Вернувшись из Сен-Жермена, дядя Адриан – небывалое дело – одобрил графиню Шале. И даже подарил тридцать су золотом! Величественно протянув руку для поцелуя, он заметил:

– Долг христианина – защищать сирот!

– И вдов, – подхватил дядя Жак и тайком сунул мне в руку еще один золотой.

У меня еще никогда не было столько денег! Я не могла усидеть на месте, и на следующее утро напросилась с Серпентиной на рынок – купить ленту в волосы.

Волосы у меня мамины… Как и у братьев. Но Гаспара, Рене и Юбера всегда стригли коротко, по моде прошлого царствования – так, что вихры не успевали закрутиться в колечки.

Во время эпидемии меня обрили, потом волосы толком не росли, но сейчас мне все-таки удалось отпустить их до плеч. Соорудить косу было делом трудным – завитки торчали во все стороны, несмотря на гребень. Я надеялась, что лента поможет их укротить.

– Все-то деньги не бери с собой, потеряешь! – сказала вслед тетя Люсиль. Но я ее не послушала.

Парижские рынки я ненавидела. Там можно было купить десять тысяч вещей, что в Сен-Мартене не понадобились бы никогда в жизни: кружева, перчатки из надушенной лайки, чужие волосы, собранные в пучки и косы, бархат из бумазеи, страусовые перья и собачьи попонки, серьги из позолоченной меди и рубины из стекла. Пустой суп с разбрызганным сверху жиром – чтоб казался наваристым. Крупные раковины виноградных улиток, начиненные крысиным мясом.

Да что там еда – даже дрова для очага надо было покупать! Рене и Гаспар ужасно удивлялись, что надо отдавать два су за жалкую вязанку хвороста. Но берег острова Ре, где за полчаса можно было насобирать гору водорослей, стеблей камыша и выброшенных волной кусков дерева, остался в прошлой жизни.

Потолкавшись у прилавков, Серпентина загрузила мою корзину зеленью, репой, патокой, двумя дюжинами яиц, всучила мне поклажу и устремилась к прилавку мсье Кастеля – мясника, который, по убеждению Серпентины, откладывал ей «лучшие кусочки». По-моему, она себе льстила – что могло привлечь в нашей Серпентине – краснолицей, одышливой и тучной – не то что мясника, а и распоследнего бродягу? И все-таки она каждый раз прилипала к прилавку мсье Кастеля на полчаса – чем я и воспользовалась.

Парижская толпа казалась особенно возбужденной. Я еле протолкалась сквозь толпу в рыбном ряду. Какая-то торговка громогласно поминала Генриха Наваррского:

– Уж какой кобель был наш покойный король Анри… При такой славной, красивой, дородной жене – пялил какую-то кошку драную, эту Габриэль!

– Придержи язык, если не хочешь его укоротить, женщина! – со смешком сказали из толпы.

– Вам бы кто укоротил – чтоб в чужие щелки не лезли! Свой хрен надо держать в узде – это и для королей годится, и для простых смертных!

Подобный выпад вызвал среди мужчин бурю возмущения. Глубокий бас возразил:

– Ты чушь несешь, Катарина! Вандомы – это от Габриэли, когда королевы еще в помине не было!

Торговка подбоченилась:

– Как это не было королевы? А королева Марго? Он был на ней женат, когда наплодил Вандомов!

– Что и говорить, наш король Анри и в королевах, и в любовницах – как в сору рылся! – поддержала ее соседка с еще более пронзительным голосом.

Больше возражать никто не пытался.

Галантерейщики облюбовали северную сторону рынка, и пока я добралась до лент, кружев, шпилек и ниток – изрядно запыхалась.

Корзина резала руку, на ногу наступил какой-то подгулявший подмастерье, но я не успокоилась, пока не обошла всех продавцов, упорно торгуясь. Наконец, один из них согласился расстаться с прекрасной голубой лентой в два дюйма шириной. Торговец божился, что это шелк, и я отдала ему один золотой. Для пущей сохранности я развязала у горла завязки плаща и спрятала ленту за корсаж. Корзину пришлось поставить на землю, и об нее тотчас споткнулся пожилой возчик с кнутом за поясом. От толчка три репки выскочили из корзины и запрыгали по земле, мешая прохожим.

Подхватив корзину, я кинулась за ними, ныряя меж ног и юбок, подняла, одну, вторую… Третья репка – самая крупная и желтая– отскочила от ножищи в громадном деревянном сабо и покатилась за пустой прилавок. Я кинулась за ней. Протискиваясь между прилавков, я зацепилась. Юбка затрещала. Я дернула сильней – в лоскуты! Что скажет тетя!

– Что скажет мамочка, когда увидит драную юбку! – раздался громкий гнусавый голос. Мальчишка в плоской шапочке школяра загородил мне дорогу.

Сердце заколотилось. Я заслонилась корзиной и сделала шаг назад.

– А драный корсаж? – сквозь стук крови в ушах расслышала я голос сзади. Обернулась – там стоял второй мальчишка, повыше и покрепче.

– А ну отдала корзину! – подскочил первый. Он был ниже меня ростом, но в его выпученных глазах горела такая уверенность, что я попятилась. Сзади раздалось хихиканье, и на мой зад с размаху опустилась чужая ладонь.

– Держи ее, Рыба! – из-за прилавка лез еще один! – Сейчас мы ее пощупаем!

Волна поднялась откуда-то из груди, захлестнула, в ушах зазвенело. Я изо всех сил толкнула корзиной первого мальчишку. Он не удержался на ногах и упал. А я побежала.

Я неслась мимо продавцов костей и тряпок, блохоловок и сальных огарков, мимо котлов с крысиным мясом, мимо серег из фальшивого золота и серег из настоящего – утром вырванных с мясом из чьих-то ушей, мимо сломанных птичьих клеток и черепков дорогого фарфора, мимо язв из раскрашенного воска и сушеных языков повешенных. Сердце колотилось в горле. Капюшон слетел, волосы намокли от пота и лезли в глаза. Воздуха не хватало. В боку закололо. Вслед неслись крики и улюлюканье – преследователи не отставали.

Я бы убежала, если б не нога. Зацепившись каблуком о булыжник, я с размаху упала, ободрав колено. Резкая боль гвоздем пробила лодыжку, брызнули слезы. Где я? Усмешки на сизых распухших лицах, вонь немытых тел, взгляды искоса… Меня загнали в Гнилой конец – место, о котором и говорить-то страшно. Надо выбираться! Но куда? Из-за слез я ничего не видела, кроме собственного подола, в грязи и крови.

– Где она? – голоса преследователей приближались. Идти я больше не могла и приготовилась драться.

Я утерла лицо, высморкалась – и вдруг поняла, что зловоние Гнилого конца перекрывает мощный запах рыбы – до безопасной части рынка мне осталось одолеть короткий участок, буквально заползти за поворот… Маленькими-маленькими шажками, я двинулась к рыбным рядам. Меня толкали, чья-то рука залезла в корзину, отчего я чуть ее не выронила. Но я шла, прикусив губу, чтобы не стонать – вот бы не только онеметь, но и стать невидимой, неслышимой… Тщетно – сзади опять раздался гнусный голос пучеглазого мальчишки.

– От нас не убежишь… – не только я тащилась из последних сил – мальчишка дышал тяжело, с присвистом, но на лице его я, обернувшись, увидела мерзкую улыбку. Не прекращая ухмыляться, он закрутил головой – высматривал приятелей, но их, благодарение Господу, пока не было видно.

– Николь! Мадмуазель Николь! – это кричала Серпентина, где-то совсем близко. Я хотела закричать в ответ, но пучеглазый ударил меня в грудь – слова застыли, я не могла вздохнуть, не то что дышать. Если они утащат меня под прилавок…

Извиваясь на земле, я боролась за глоток воздуха, когда надо мной нависла тень.

«Догнали!» – я закрыла глаза.

– Прочь, каналья,– приятный мужской голос. Звук оплеухи. – Мадемуазель, вы ранены?

Открыв глаза, я не поверила своему счастью: пучеглазый с воем улепетывал, держась за ухо. Его шапка валялась в грязи. Надо мной склонился высокий молодой человек. Дворянин – судя по шпаге на боку. Солнце било прямо ему в затылок, я не могла рассмотреть своего спасителя, но голос был незнакомый.

– Вашу руку, мадемуазель,– он наклонился еще ниже, но взять его за руку я не успела – в него с разгону врезалась Серпентина.

– Николь, вот ты где! Опять эти сучата из школы? – она тянула меня вверх с силой бретонского мерина, на ходу бросив моему спасителю: