– За двенадцать. Шубу отдам, сумку – нет. Там косметичка и все прочее, надо хоть губы накрасить.

– Ладно, давайте, я вас жду.

– А вам не будет тяжело? – Елена расстегнула крючки. – И без того навьючены, как осел, да еще моя шуба?.. Извините!

– Не будет. Ваше манто невесомо.

Поставив командировочную сумку на пол, Громов встряхнул Еленину шубку от снега, и отметил, что вблизи она оказалась не новой.

Дверной проем, ведущий в ресторан, уходил к невидимо высокому потолку.

За тяжелой портьерой открылся зал – узкий и длинный, протянувшийся вдоль фасада.

Вероятно, в лучшие времена здесь бывало людно, шумно и светло, звенела посуда, слоился табачный дым, плыли запахи хорошего коньяка и разнообразных духов.

Но сейчас тут царил упадок, говорящий, что гостиница доживает последние дни. Из матовых шаров на разлапистых старомодных люстрах теплилась лишь четвертая часть. Большинство столов было сдвинуто в дальний угол и составлено друг на друга, уныло торчали ножки перевернутых стульев.

Скатертей и приборов не было, стояли только мельхиоровые вазы с салфетками.

Общий развал подчеркивала оркестровая эстрада с подставками для нот и пустой стойкой микрофона.

В зале сидели люди, что-то ели. Музыки не звучало; слышались невнятные обрывки фраз да перестук вилок по фарфору.

Маленьких столиков в зале не осталось, стояли только большие, на шесть персон: остатки былой роскоши еще ориентировались на «шведский» завтрак.

Выбрав место в полутемной глубине, он повесил одежду, сел лицом ко входу и принялся ждать Елену.

Очень быстро, бесшумно появилась круглолицая официантка в передничке, молча положила кожаную книжку меню. Громов так же молча кивнул, но смотреть не стал.

Он сидел и думал, что умирающий ресторан как нельзя лучше подходит к ситуации.

В прежней жизни Громов часто посещал гостиничные рестораны: иногда один, иногда с женщиной. Порой он приходил один, а уходил с женщиной – такой же полуприкаянной искательницей приключений. Но тогда все происходило по-другому.

Рестораны сияли огнями, гремели музыкой, а женщины смеялись, молоды и доступны…

Впрочем, нет, они не обязательно оказывались молодыми и далеко не все изначально были доступными, это Громов кипел энергией, шел на поводу своих желаний – и они осуществлялись сами собой. Ночи в придорожных отелях дышали восторгом сладострастья, длились долго и не несли ничего, кроме радости. А завершались всегда одинаково: тихим вздохом закрываемой двери и замирающим стуком каблуков по коридору. Утро приходило в спокойном одиночестве – без круассанов на балконах, но и без раскаяния.

Громов ездил в командировки, находил женщин на одну ночь, возвращался домой – не ущербленный и не виноватый, поскольку вины ни перед женой, ни перед семьей как категориальной общества не имелось.

А потом снова ездил, снова находил и снова возвращался.

Сейчас он понял, что незаметно постарел.

Это казалось странным; пятьдесят три года не могли считаться серьезным возрастом. Громов был бодр, имел стопроцентное зрение, спал безмятежно и по утрам у него не болел ни один орган. Его тело не покинула сила: весной, сменив резину вместе с дисками на шиномонтаже, он нес домой два колеса в сборе, по одному в каждой руке.

Его кто угодно мог назвать «мужчиной хоть куда».

Однако что-то произошло в последнее время: то ли он устал от жизни, в которой главным удовольствием стали разъезды ради разъездов, то ли = пресытился одинаковыми наслаждениями. Как любому мужчине надлежит выпить свою цистерну алкоголя, так Громов познал свою дивизию женщин и успокоился.

Точнее, сменил приоритеты и не рвался в бой по первой ракете.

Он открыл обтрепанный том меню со страницами, засаленными по краям, переправленными ценами и карандашными росчерками поперек названий блюд. Откуда-то выпала желтая визитка с несколькими мобильными номерами и женщиной в сетчатых черных чулках. Бездумно повертев, Громов сунул приглашение обратно.

Все входило в правила. Проститутки при гостинице были таким же атрибутом, как богомолки при церкви.

Женщин, помимо жены, у Громова было столько, что он их не считал, опасаясь сбиться. Все прошли без следа.

Елена настояла, чтобы они устроились ночевать в двухместном номере. Она была права насчет поезда. Но женщина, живущая под химерой «целомудрия» – при запрете земных удовольствий в угоду бесполым радостям рая – не согласилась бы провести ночь в одном помещении с почти незнакомым мужчиной. Такая предпочла бы деревянную скамью на вокзале.

Елена не производила впечатления недоступной.

Ее жизненный статус: ушедший муж, две взрослые дочери и одиночество в расцвете лет – располагал к интрижке.

Но тем не менее нечто невнятное говорило, что привычное по отношению к ней недопустимо.

Впрочем, такие мысли пришли непонятно откуда. Ни о чем подобном Громов даже не собирался думать.

Официантка подошла опять, поставила на стол две тарелки, беззвучно положила две пары приборов.

Разговора о том, что ужинать будут двое, не было. Она знала свое дело и изучила людей до такой степени, что понимала без слов.

Выкладывая вилку и нож, девушка склонялась низко. Громов видел ее грудь в расстегнутой кофточке; ущелье между сдвинутыми полушариями казалось влажным.

Оттуда пахло молодостью, какой у него уже никогда не могло быть.

Когда она ушла, он взял меню, вытряс карточку со шлюхой, смял и зашвырнул в темноту под соседний стол.

Где-то за спиной упала на пол то ли вилка, то ли ложка, что-то весело проговорила женщина, что-то невнятно ответил мужчина, кто-то прошаркал к выходу, скользнул тенью в боковом зрении.

Вдруг показалось, что не было ни Елены, ни напряженного вечера, что он по неясным причинам завернул в Нижний Новгород и приземлился в агонизирующем «Волжском плесе». И был тут один – как всегда на трассе.

Одиночество пробило и высосало позвоночник.

Впору было разыскать визитку борделя. Лишь близость с женщиной – любой, даже продажной – возвращала жизнь мужчине.

Громов поежился. Ситуация выходила из-под контроля.

В сумрачном зале дрожал запах прокисшей еды, несвежего хлеба и пролитого спиртного всех видов: от пива до коньяка. Такой многослойный аромат был характерен для всех ресторанов. Обычно он подстегивал аппетит, сейчас показался духом тления.

Тут все шло под откос.

Стоило заказать вожделенную селедку с луком колечками – сразу две порции – и полулитровый графин водки.

– Черт бы все побрал… – сказал кто-то над самым ухом.

Встряхнувшись, Громов понял, что это проговорил он сам.

На стоячей вешалке тускло чернела Еленина норковая шубка. Он был не один, нужда в проститутке отпала.

Ему предстояла ночь с женщиной – без всякого секса, просто в ее поле, ее тепле, ее запахе. В нынешнем состоянии этого хватало.

Вернулась круглолицая официантка, взглянула вопросительно.

Громов улыбнулся, покачал головой и кивнул, взял подмышку барсетку с деньгами и пошел умыться.

Туалет был чистым, но полуразрушенным.

Кафель во многих местах отвалился, отовсюду зиял голый цемент. Раковина качалась, на расколотом полу серело известковое пятно от подтекающего слива. Вместо сушилки из стены торчали два оголенных провода между вырванными из стены пробками.

Но горячая вода текла исправно и вселяла надежду.

От самой двери он увидел Елену, сидящую за столом.

Вероятно, она нашла свою шубку и определила назначенное место.

Волосы ее были расчесаны и уложены, губы подкрашены сдержанной помадой. Это была та женщина, которая провела с ним несколько часов, и в то же время другая.

Громов шел не спеша, она смотрела по сторонам.

– Елена… – позвал он, подойдя вплотную.

– Ой! Александр… – она испуганно выпрямилась. – Это вы… Я вас не узнала в свитере.