— Внешний вид отменный, а на самом деле?

— Хорошо, Павел Петрович. Удачно отделался.

Солнце заходило. Раскаленный багровый шар, громадный и пугающий своей космической отчужденностью, быстро, просто на глазах, погружался в пыльное марево, высвечивая силуэты тополей, домов, марсианские лапы строительных кранов.

— Алимжан Хайдарович уверяет, что излучатель приведен в полную негодность. Сколько времени понадобится для восстановления?

— Если не отвлекаться, месяца четыре.

— Как только приступите к работе, так займитесь им. Всю ремонтную дребедень отставить.

— С удовольствием.

Бобылев ощущал непривычную скованность. Он промолчал, а затем хмуро спросил:

— Скажите, Володя, а почему вы не попытались раньше рассказать спокойно и с толком, чем вы заняты?

— Не пытался? Сто раз, Павел Петрович. Помните, прошлой зимой, вы еще печатали отчет? Вот тогда в первый раз проявился эффект. Я забежал к вам…

— Вот как? Что же я вам тогда сказал?

— Завалишин, закройте дверь с обратной стороны…

Наверно, это было жестоко. Как рассказал Алик Хайдаров, сейчас многие делают вид, что в прошлом все было нормальным, а если что-то одиозное и происходило, так по недосмотру самого Бобылева. И все же напомнить ту фразу следовало. Бобылев-то настоящий, с него спрос больше.

— Что ж, виноват-с… Простите старика.

— Ну зачем вы так, Павел Петрович? Дело же не в этом.

— А в чем?

Завалишин умолк, подбирая слова.

— Как бы вам объяснить? Понимаете, я бы, наверно, мог найти время и повод объяснить вам, чем я занят. Но ведь и тогда бы вы не поверили без экспериментального подтверждения. А мою записку вы ведь практически не прочитали. И мой рассказ прозвучал бы как попытка оправдаться, причем попытка явно неуклюжая. Я понимал, что принимаю участие в гонке. Меня избрали козлом отпущения и попытались высадить за эту, как ее, бесперспективность. А я считал и считаю, что логика и просто порядочность выше спортивных и иных правил.

— Но вы тоже учинили гонку. Все эти ночные бдения, секретность…

— Я был вынужден. И, потом, ведь могло у меня и не получиться. Борьба-то не на равных. Сказать «нет» всегда проще, чем «да».

— Это верно, — согласился Бобылев.

— И еще… Мне кажется, что для всего общества куда эффективнее поверить, чем не верить и упустить нечто настоящее. А что касается гонок, то ведь могло быть и так, что я бы отстал на два месяца, или даже на два года…

Шар солнца сплющился, превратился в горячий уголек. Затем и уголек погас. Сразу стало сумрачно и тревожно.

— Я договорился, что вас, Владимир Сергеевич, на время разработки конструкции переведут в мастерские. Там вам выделят группу. Если не трудно, составьте заявку на необходимые материалы. Алимжан Хайдарович за ней заедет, и мы заранее все подготовим. А теперь, Володя, бегите в палату. Вам сейчас надо избегать простуд.

Бобылев медленно шагал к выходу. Слова мальчугана задели его. Гм, а если бы он опоздал на два месяца? Так нечего было скрытничать и кустарничать. И ничего бы особенного не произошло. Не Завалишин, так кто-то другой бы наткнулся, не сегодня, так через полгода. И автором эффекта был бы не Завалишин, а Иванов, Петров или Сидоров. Науке безразличны имена, но самому Володе это ведь не безразлично…

Развелся с женой или не развелся, нравится своему руководителю или нет, внимателен заведующий сектором или старчески безразличен — все это мелочи, пустячки, суета всяческая. Но из этих пустячков складывается судьба.

Сказать «нет» проще, чем «да». Мальчишке повезло, его открытие обладает внешней эффектностью, бесспорностью, категоричностью. Это очевидное открытие. С таким результатом не поспоришь. А как часто решаешь судьбу работы, в которой очевидность отсутствует. И как часто вместо доброжелательного разбора отмахиваешься авторитетным «нет».

Когда нужно купить какую-то ерунду, часы, что ли, так мы опрашиваем знакомых, узнавая, какая марка самая точная и модная, а потом обходим множество магазинов и терзаем продавцов нашими сомнениями. Но все мы достаточно компетентны, чтобы за минуту, походя, решить участь человека. И ведь просто было, Павел Петрович, вовремя прислушаться и отозваться, а? Но и сказать «да» еще не все. Этому «да» должно сопутствовать действие…

Профессор Бобылев зябко повел плечами. Вроде бы еще совсем не холодно. Старость, что ли?

В город вновь пришла зима — хорошая, настоящая зима со снегом, с морозами.

Володя стоял у окна в кабинете Бобылева, разглядывал заснеженный бурчачок и курил. Ус неспешно читал материалы по испытаниям излучателя. Накануне была проведена демонстрация прибора. Когда кусок полевого шпата был обращен в пыль, директор института разразился хвалебной речью. Похвал в эти дни было так много, что они стали казаться назойливыми.

Бобылев перевернул последний лист и закрыл папку.

— Ну что ж, Владимир Сергеевич, хорошо… Но плохо.

— Не уловил.

— Фабрика заводных игрушек, — рявкнул Ус. — Циркачество! Мелкая эмпирика! Ваша теория — это ползание по поверхности явления. Что вы можете сказать о механизме эффекта? О его границах? Где количественное описание? Как увязать все это с законами сохранения? Не знаете?

После дифирамбов дилетантов, дифирамбов, которые вызывали раздражение, этот разнос был чертовски приятен. Володя с удовольствием слушал Бобылева, взорвавшегося, как в былые дни.

— Ответов на эти вопросы не знаю.

— Я тоже, — успокоившись, сказал Бобылев. — И для нас, Володя, как замечено умным человеком, нет сейчас ничего более практичного, чем хорошая теория. Я обобщу ваши материалы и отправлю их теоретикам. Я договорился, что на ближайшем совете вам официально изменят тему. А посему с завтрашнего дня извольте садиться за настоящую работу.

— Спасибо, Павел Петрович. Это самое доброе известие.

— Я в письме к теоретикам хочу это назвать эффектом Завалишина, — присовокупил Ус, похлопывая по стопке бумаг.

Володя вышел из кабинета заведующего сектором окрыленный, и только одно облачко омрачало настроение. Он обязан был незамедлительно встретиться с Ирочкой Литинской и все ей объяснить. Он малодушно обрадовался, когда для изготовления прибора его перевели в мастерские, находившиеся на другом конце города. Однако любой отсрочке приходит конец. Дальше молчать нельзя.

Володя решительно открыл дверь химической лаборатории. Ирочка сидела за своим письменным столом и что-то читала. Больше в комнате никого не было.

— Здравствуй, шоколадный батончик! Как давно мы не виделись!

— Ты был занят этим экспериментальным образцом… Я все понимаю, Володя.

Ничего она не понимала. Она не могла знать, что когда в больнице к нему вернулось сознание, он увидел на табурете рядом с кроватью Машу. Не удивляясь, словно не было разлуки, попросил:

— Пить…

Жена всплакнула. Он начал ей рассказывать, оправдываться, вспоминать, расспрашивать. Внезапно погружался в дремотное состояние, просыпался и опять что-то говорил.

— Так все-таки добился своего? Работает излучатель?

Они, будто по уговору, старались не вспоминать о прошлом, обходили острые углы.

— Завтра приведи Женьку, соскучился до ужаса.

На следующий день она пришла с сыном. Тот уже слегка забыл отца и с недоверием поглядывал на забинтованного, худого, щетинистого незнакомца. Затем оттаял, пристроился рядом, дышал в лицо сладким карамельным духом. Принялся застенчиво рассказывать о своих мальчишеских делах.

Вскоре Завалишин начал подниматься с постели и запретил Маше приходить каждый день.

— Тебе и так достается.

— Понял это? Да, Вовка, слишком уж много на женскую долю. На создание творческой обстановки для тебя просто не оставалось ни времени, ни сил.

— Без меня было лучше?

— Женьке было плохо.

— А тебе? — с раскаянием и нежностью вглядывался он в милое, смуглое лицо жены.

— Я сейчас разревусь…