– Не, – ответил Путник, – спасибо на добром слове. Все есть. – Поклонился в пояс (тут я всегда мучаюсь, в чей пояс он поклонился: в свой или в щучий) и пошел себе дальше.

А Щука осталась себе дальше скучать в проруби.

А дальше Путнику попадались Двое из Сумы, поинтересоваться, не надо ли, кого – того-самого. Скатерть-Самобранка, которая и так и сяк, и так и сяк, и даже – и сяк и так, но Путник вынул из котомки (я вам забыл сказать, что у него была котомка на палке, как у Ежика Юрика Норштейна) кусок пеклеванного хлеба, съел его и тихо посмотрел на Скатерть-Самобранку. Та заменжевалась и ушла в глухой пост.

Так же ему попытались оказать услугу Сапоги-Скороходы, но Путник же шел себе и шел без спешить куда-либо и в услугах Сапогов-Скороходов потребности не чувствовал.

А уж Шапка-Невидимка, Меч-Кладенец, Сивка-Бурка-Вещая-Каурка даже и не пытались. Прослышав от Сороки-Вороны о такой пронзительной непотребности Путника в сказочном облегчении Пути.

Вот так вот Он и шел по Пути.

Впереди его ждали Быстрые Реки, Высокие Горы, Глубокие Долы… И всем Путник давал по Пути названия: Клязьма, Ока, Валдай (там Путник, чтобы было веселее идти, придумал Колокольчик). Назвал еще город Калязин, село Семёнчиково. Разве всех упомнишь… Вот еще Китеж-град…

И где-то далеко-далеко его ждало Море-Окиян. Путник еще не знал, как назовет его. Он вообще не знал о существовании Моря-Окияна.

Ведь Он просто шел по Пути.

Просто шел.

Одряхлевшая Пыль лежит на окне моей комнаты. Давно лежит. Я уже даже и не верю, что окно может быть чистым. Что сквозь него на улице может быть что-то видно. Кроме Пыли. И Прохожий не сможет увидеть, что происходит в моей комнате. Из-за Пыли. И у него может сложиться впечатление, что в моей комнате, кроме Пыли, ничего не происходит. И это впечатление довольно верное. В ней ничего не происходит…

На столе стоит тарелка с грибным супом. Он почти высох, но что-то еще в тарелке можно наскрести. Правда, это что-то дурно пахнет, но у меня пропало обоняние, и мне, вздумай я съесть эти остатки, запах бы не помешал…

Шкафа, в котором висела моя одежда, нет. Как нет в нем и моей одежды. И зачем шкаф, если в нем нет одежды…

Венские стулья (шесть штук) вынесли. Вместе с раздвижным столом. Если придут гости…

Пишмашинка «Corona» исчезла, потому что моя жена Фира, секретарь помощника присяжного поверенного Соломона Григорьевича Липкина, исчезла на час раньше. Я долго слышал ее крики со двора, а потом крики исчезли, а значит, исчезла и моя жена. И пишмашинка «Corona» отправилась на поиски другой секретарши…

Интересно, найдут ли другую мать двое моих детей, Сонечка и Шмулик, исчезнувших вместе с плачем. Но их плач я почему-то слышу до сих пор…

И еще я слышу песенку одесского куплетиста Лейбы Марковича Зингерталя, которая истекала из граммофона фирмы «Граммофон». Пластинку заело на словах «Что сказать насчет спир…». Я никогда не узнаю, чем она закончится. Потому что на этих словах завод граммофона кончился. Как и граммофон. А завести его некому. Потому что и меня в комнате нет. Или есть?… Я не знаю, где я точно есть. Как не знаю, где меня точно нет. Как не знаю, где моя жена Фира, двое моих детей…

Да, я забыл вам сказать, что я не знаю, и где мои папа с мамой Мария Яковлевна и Яков Ароныч. Я даже не помню, они сами ушли до того или и их… Не помню. Не знаю. Не хочу знать. Ничего не хочу знать. Ничего.

Извините.

«Будет ласковый дождь».

Синими похмельными утрами,

Когда никого вокруг нет,

Когда четырехкомнатная квартира

Становится бесконечной,

Когда ты ищешь себя в ней

И не можешь найти,

Когда умирает ошалевший телефон,

Когда гонит тоска по несбывшемуся,

Я отправляюсь на остров Сен-Мишель,

Остров, на котором я никогда не был.

Где находится этот замечательный остров?

Закройте глаза

И ткните пальцем в карту

Своего сына.

Только пусть это будет контурная карта,

Где нет названий,

А есть только смутные линии,

У которых нет названий,

И пятна,

У которых тоже нет названий,

Нет настоящего прошлого, будущего.

Вот там и находится остров Сен-Мишель.

По трясущимся сходням

Я спускаюсь с брига «Кровавая Мэри»

На берег, усыпанный шелухой кокосовых орехов,

Окурками гаванских сигар

И папирос «Беломор»,

Среди которых спит

Вечно пьяный мулат Афанасий.

Я вхожу в таверну,

Которая никогда не закрывается.

(Голубая мечта московского алкаша.)

– Вас давно не было, -

Говорит мне

Никогда не засыпающий трактирщик.

– Дела, – говорю, – дела,

Сами понимаете, дела.

Как-будто, если я их не сделаю,

Рухнет мир.

– Понимаю, – сочувствующе говорит трактирщик, -

Как обычно?

– Да, только двойную дозу.

Джин-джюс проваливается.

Короткий спазм

И замечательное просветление.

Теперь я готов к путешествию

По острову Сен-Мишель,

На котором я никогда не был.

По улочке с названием «Утренний бриз»

Я иду к покосившемуся домику,

Где меня встретит Марианна,

Которая никогда не меняется,

Сколько бы лет ни прошло

Со дня нашей последней встречи.

– Тебя давно не было.

– Давно.

– Будешь завтракать?

– Буду,

Только не надо творог,

Он мне осточертел там.

– Я знаю, мог бы и не напоминать.

И вот я сижу за столом.

Хрустящая салфетка,

Серебряный прибор

И тарелка севрского фарфора

C ошеломительной величины бифштексом.

Марианна садится на соломенный стул

И смотрит, как я ем.

Каждому мужику нужно,

Чтобы кто-то смотрел,

Как он ест.

Каждому мужику нужен

Бифштекс на тарелке севрского фарфора,

И серебряный прибор.

Я откидываюсь на спинку стула,

Вынимаю сигару,

Откусываю кончик

И сплевываю на пол.

– Я же тебя просила

Не плевать на пол.

– Извини, забыл,

Я давно не был на острове Сен-Мишель.

А дальше мы сидим

И смотрим друг на друга.

Она будет долго и терпеливо ждать,

Когда я протяну руку

И проведу

По измученным ожиданием волосам.

– Ну, вот, Марианна, я пришел,

Какие планы?

– Как скажешь,

Одно твое слово -

И я прикрою этот кабак.

Но только уж очень долго

Тебя не было.

– Ладно, – говорю,

Этот вопрос решен,

Я – тут.

Сделай так, чтобы

Мои седые волосы

Стали черными.

Сделай так,

Чтобы их стало больше.

Сделай так, чтобы

У меня не тряслись руки,

Сделай так, чтобы мое вчера

Стало сейчас.

Ведь для этого я приехал

На остров Сен-Мишель.

Но Марианна не ответит,

Никогда не ответит

С острова Сен-Мишель.

Потому что

У моих сыновей давным-давно

Нет контурных карт…

Старый уважаемый нищий Бекетов, возвратившись из санатория, нашел свое место на углу Староханского переулка и тупика Народных Комиссаров занятым сопляком Сенькой Гурмыжским, похвалявшимся своей потерянной в боях под Кандагаром ногой и пришитой по пьяному делу полковым хирургом Менделевичем Александром Яковлевичем задом наперед. Типа – сионизм. Что доставляло в нищенском деле Сеньке Гурмыжскому некоторые преимущества. В то время как одна нога шла вперед, то вторая, по ее мнению, тоже шла вперед, а на самом деле – назад. Из-за чего Сенька почти все время садился на шпагат. А оставшееся от почти время кружился вокруг своей оси. То есть он то на шпагат, то вокруг оси. И от этого зрелища у проходящего люда начинало рябить в глазах, и, чтобы остановить это изделие пьяного компрачикоса Александра Яковлевича Менделевича, они платили Сеньке мзду. А другие – и за удовольствие, вот что, мол, делают с русским человеком пьяные сионисты. Из коих мзд (мздов?) Сенька, сами знаете – что и сами знаете – кому, милицейскому лейтенанту Петрищеву – по линии коррупционных схем в правоохранительных органах. Ну, и далее – везде.