– Извините, пожалуйста, я задумался и не слышал… Да, собственно говоря, мне и некогда…

И глаза у него были какие-то странные…

Как будто он что-то знает и не хочет говорить…

А что он может знать?…

Все-таки он что-то знает…

Иначе в его глазах не было бы…

Может быть, он вспомнил тот случай…

Но ведь я же просто сделал вид, что не слышу…

На самом деле я все великолепно слышал…

Просто мне не хотелось…

Я же не враг себе…

– Что, что я обещал?… У вас такая дикция, что я не понимаю, что я обещал… Хорошая дикция?… Тогда голос глуховат… Некоторые слова выпадают… Ничего, не волнуйтесь, это бывает…

А с чего ему волноваться?…

Подумаешь, голос глуховат…

Его же никто не спрашивал, хорошо ли он слышит…

Тут, действительно, задумаешься…

Что я так нервничаю…

Ну и что, что спросил, хорошо ли я слышу…

Сердце покалывает…

В ушах звенит…

Ах, это трамвай звонит…

И водитель что-то кричит…

Тихо так кричит…

Так тихо, что я почти ничего не слышу…

И вообще в мире стало как-то невообразимо тихо… Безмолвно, как в сне без сновидений… Как в космосе…

Конечно, он был прав, усомнившись в моем хорошем слухе…

Так что я просто не слышал, что я обещал.

Как я могу слышать, если я не то что недостаточно хорошо слышу, я просто ничего не слышу…

Я не слышу, как взлетают самолеты…

Я не слышу, как гудят поезда…

Я не слышу, как кричат птицы…

Я не слышу, как плачут дети…

Я не слышу…

Я не слышу…

Я не слышу…

Я не слышу НИЧЕГО.

…Вчера он снова подошел ко мне. Его губы шевелились в немом для меня вопросе. Я сказал ему, что ничего не слышу. Он взял лист бумаги, написал на нем несколько слов и передал листок мне. Я развернул его и прочел:

ТЫ ХОРОШО ВИДИШЬ?

Я из лесу вышел… Выйти-то вышел, а зачем входил – забыл. Напрочь. Главное, не очень помню, что я в этом лесу делал. Чего-то смутное ворохтается, а так, чтобы в подробностях, так нет. Помню, встретил Мыш. Бухого. Я помню. Я-то трезвый был. Или это я был бухой, а Мыш – трезвый? Мы еще этот вопрос никак прояснить не могли. Помню, что пока выясняли, кто, что и как, Лиса на шум мордобоя вышла. Вместе с Волком. Оба – бухие. Что, мол, за шум, людям перед интимом спокойно бухнуть не дадут даже в лесу. Ну, Мыш в ответ на такое с их стороны хамство Лисе хвостом по рыжей морде заехал. Или Волку – по серой?… Не помню. Бухой был. И Мыш не помнит. Значит, он бухой был, Ну, мы с ним поразбирались чуток. Чтобы время скоротать, пока Волк с Лисой в продмаг ходили. А то разобраться, кто – бухой, а кто – тверезый, без пол-литра невозможно. А кому – хвостом, и по какой морде – тем более. Но Волк с Лисой, на всякий случай, три флакона взяли, потому что кто – бухой, а кто – интимом должен заниматься – вопрос тонкий. А то Лиса с Мышем – интим, а мы с Волком – кто бухой, кому – хвостом, когда – оба бухие? Как-то не верильно. Только сели, тут из болота Лягушка. Естественно, бухая. Потому что с какого такого бодуна трезвая Лягушка в болото залезет. Точно, бухая. Слова живого сказать не может. Одно квак да квак. Ну, налили ему. Или – ей? У лягушек не разбери поймешь, кто лягушка, а кто – мужик. К тому же оба – бухие. И я – бухой. Но, в общем, все – путем. Разобрались, кто – бухой. А кто Лягушка. Потому что – все. А когда разобрались, пришел Медведь и весь теремок наш разогнал. Потому что бухой. И все кто – куда. Но все – бухать.

А я из лесу вышел. Был сильный мороз. И я вспомнил! Я же к бабушке шел! Пирожки нес! А почему вспомнил? Мы ж до Медведя этими пирожками закусывали! Так что, на хрен мне бабушка. Я вот сейчас снежком белым да чистым умоюсь, кудри русые пятерней на две красивые части поделю, подбоченюсь и к Красной Шапочке. Кстати, Продмаг – по пути. На опушке. А то как к Красной Шапочке без вискаря. Не верильно.

Вхожу в Продмаг. А там – Красная Шапочка. Бухая. И Мама ее¸ продавщица, бухая. И опушка леса – бухая. И лес – бухой. И за лесом все – бухие.

Даже в стольном граде Китеже – и там все бухие.

На том стоим. Кто стоит.

Я лежу на «Спине». Так, как меня местоопределили. Особого смысла в положении «Наспине» я не видел. Так как вообще не видел ничего. Надо мной и вокруг глубокствовала темнота. Я, вопреки своей профессиональнологическирабской привычке, даже не пытался подобрать метафору к этой ожиревшей темноте.

Метафоры, попытавшиеся было прорваться сквозь эту снобисткинаполненную элитность темноты, путались, переплетались, сталкивались друг с другом, и самораздавливались, отяжествленные собственной ничтожноватостью.

Моя сколизоотягощенная «Спина», практически обезмышцованная, снивелировалась в одну мелковолнообразную директиву, замкнутую с одной стороны точкой на окраине затылка, а с противоположной – точкой меж любовностиснутыми пятками. Эспериментонаглядным видом доказывая правдоватость эвклидоаксиомности эксклюзивности прямой линии меж двух бесконечно малых отрезков другой прямой линии.

На противоположной части «Организма», кожеограниченного со всех сторон от всех природносуществующих окружений, бытовало в безжизненносущном состоянии пупкововыпуклое образование во впаловпуклой впадине животосоставляющей части организма, исполняющего телесновыполняющую сущность.

С противостостоящей, а в данном случае – противолежащей, стороны затылочносоставляющей верхней части кожекостноограниченного организма по имени «Голова» жизненно обитали числом два безбодрствующие внутрьвпадинные слизистые образования, осуществлявшие надзорноконтролирующие функции за окружающесоставляющей частью действительности, включающей мой кожеограниченный организм, непрерывно выполняющий функционально действующие поддержания моей жизненнонесущей деятельности, словарнозарегистрированные под буквой «Г» в поименовании «Глаз».

А сбокуторчащие неровносформированные образования числом два, мембранноулавливающие воздушноколеблющиеся состояния внеголовного окружения и трансоформирующетранспортирующие их в вовнутреннеподкожноподкостную наполненность «Головы», носящей название «Мозг» (Словарь русского языка. 2-й том. Стр. 287) с внедренческоинформативной целью о вербальнонаполненном внешнедействительном окружении моего кожекостногоограниченного организма, терминологическиобозначаемого как «Тело».

На даннотекущий момент я лежу на трехметроотстоящей от земнокорной поверхности глубине эллипсоформного планетноготипаобразованияподназванием «Земля» взастывшемцементеназастывшемфундаментеокружнойжелезнойдорогиокруженныйбезметафорной темнотойврайонеЧеркизова.

Естественно, я ничего не помню. Кроме одного обстоятельства.

Помню, что, когда в детской песочнице мы разлили с двумя незнакомыми мне гражданами одной шестой части суши под аббревиатурой РФ спиртсодержащий напиток, памятносохраняющийнетузсвятеетовариществаниколаявасильвичагоголяподназваниемХортица, меня без всякого заслуживающеговниманияповодаударилипустойбутылкойввисок.

Ведь я всего-навсего предложил выпить за здоровье присутствующих.

Когда я на почте служил ямщиком, а было это в конце 47 года двадцатого столетия по Рождеству Христову и по ХХХ годовщине Великой Октябрьской революции, то в краях наших тундровых лошадей отродясь не водилось, а олешков и собачек местный остяцкий люд поел по причине голода, а почту возить надо, потому что кому письмо от родичей с Аляски, кому Вестник АН «Квантовая механика на марше», кому – повестку в НКВД на расстрел, кому – секретные отправления, то почту я возил на песцах. И это представляло некоторые трудности в работе почтальона. Потому что мех. И мясо. Конечно, не олешек и собачка, но мясо. Еда какая-никакая. А остяцкий человек неприхотлив. Он при случае и белого медведя голыми руками может съесть, а уж песец на фоне полярной зимы проходит как деликатес. Чем-то напоминает мясо хорошо просоленного политкаторжанина. Их еще до Великой Отечественной войны подъели. Сразу после раскулаченных. Которых по разнарядке свозили в район. Как когда-то по продразверстке.