Сталин:

– Одумайтесь, Адольф, одумайтесь! Возьмите себя в руки. Ведь вы солдат, фронтовик! Мужчина, в конце концов! От вашего решения зависит жизнь и судьбы миллионов людей на планете! А может, даже и само существование всей нашей цивилизации, черт возьми! Иначе… иначе вас проклянут потомки!

Да… так еще Иосиф Виссарионыч, наверное, никогда не разговаривал ни с одним политиком или главой государства. Ни тебе усмешки, ни тебе лукавых глаз. Наоборот – лицом побелел. Сам серьезен… страшен!

Гитлер:

– Иосиф, к сожалению, мне не дают выбора… Вернее, я хотел сказать, что у меня его попросту нет! Прощайте, товарищ Иосиф!

И, видать, повесил трубку, закончил разговор. А Сталин еще трубку-то эту у уха держит. Тут и секретарь нарисовался. Сталин передал ему аппарат. А сам перед собой прямо смотрит, не моргнет даже! Попытался раскурить трубку, что в пепельнице остыла. Но то ли забил плотно, то ли влага там скопилась, а все одно – не раскуривается родимая ну никак!

Тут уж и я встрепенулся. Сколько же еще мне тут в уборной на холоде-то стоять. Зуб на зуб не попадает. Видать от нервов. И знобить меня стало, лихоманить. Эх, думаю, была не была, открою дверь, выйду в коридор и прямиком к себе в палату просквожу по-скорому. Выбираюсь потихоньку, а дверь подлая – поскрипывает! И вот вам явление, картина маслом.

Сидит сам товарищ Сталин за письменным столом, а перед ним – субъект-инопланетянин, то есть я. В пижаме казенной, да в шлепанцах на босу ногу.

Товарищ Сталин, видать, шум петель уловил, повернулся в мою сторону. Тут у меня и ужас, и струя холодного пота по спине аж до самой задницы обдала! Ни жив ни мертв. А взгляда от Сталина отвести не в силах. Как будто в ступоре. Смотрит Иосиф Виссарионович в мою сторону, но куда-то рядом со мной, в полуметре от моей особы. Значит, не видит, задумался он видать крепко.

Раз такое дело, думаю про себя: есть у тебя, Егор, пять секунд на то, чтобы в живых остаться и, может, даже мозгами не поехать окончательно. Тапки – в руки, и босиком скоренько к своей палате!

Шмыгнул я за дверь, головой к ней прислонился с обратной стороны. Стою! Замечаю, однако, что ничего не слышу. Обычно вы же храпите как насосы неисправные. А тут – тишина… гробовая. Ни звука, ни лязга пружин кроватных, ничего! Как в нашем морге при лечебнице, ей-богу! Сколько времени я так простоял, десять минут или час, я так и не понял. Только вдруг почувствовал какое-то движение вокруг, легкий ветерок. Как будто что-то меняться стало!

Увидел я фонари в парке, услышал кашель. Потихоньку все стало наполняться привычными звуками, живым цветом, формами и очертаньями. И вроде как стою я твердо на своих двоих, и сам себя прежним ощущаю, как раньше. Тут и шум знакомый, и шаги людей в коридоре, и голоса проявились. Выглянул. Так и есть! Наша-то сестра дежурная опять с этим барсуком-санитаром, с альфонсом этим кокетничает. А где же они, родимые, раньше-то были? Когда на этом самом месте сам Сталин Гитлера совестил?! А вдруг и не отлучались никуда? Тогда как же так? Да… нестыковка!

Тут, ребята, и меня самого в сон потянуло. Будто разом все силы тело покинули. Думаю: скоро ведь рассвет. Глянул на часики наручные, что Тимоха сын на юбилей мне подарил. Ага, три с половиной часа. Утро, считай! Лето на дворе, светает рано. Июнь месяц…

А справа на циферблате, в окошечке-квадратике, дата – 22 июня…

Ночью часы в моей комнате всегда светят ярко. Так ярко, что видно все-все! И большую картину над письменным столом, и книги на полках, и даже не зажженную настольную лампу, склонившую свою зеленую голову на тонкой металлической шейке над темной столешницей.

А еще так светло потому, что снег за окном – белый! Он белый всегда, и днем и ночью. Поэтому он отражает Луну, звезды и яркие большие фонари новостройки рядом с нашим домом. И весь этот свет, проникая сквозь воздушную прозрачную тюль на окнах, как фонариком освещает мою комнату!

Я проснулся и взглянул на красные светящиеся цифры электронных часов. Было четыре часа. Утро…

Царапая темную полоску неба, за окном пролетали редкие снежинки, гонимые легким северным ветром. Я повернулся на спину и какое-то время смотрел на эти веселые снежинки. Потом я заснул…

А проснулся я потому, что услышал тихий и ласковый голос бабушки. Она тихонько положила свою руку мне на голову и негромко сказала: «Вставай, Егорка! Пора умываться и завтракать!»

Как же я люблю это утреннее зимнее время! Когда на улице еще темно, а внизу, у остановки под домом, уже бойко снуют люди и машины. Они просыпаются рано! И едут, и торопятся каждый по своим делам. Кто на работу, кто с детишками в ясли или детский садик.

Бабушка уже накрыла на стол.

В тарелке, поднимая вверх ароматный запах, уже отдыхала свежая овсяная каша. А рядом, в маленьком пластмассовом стаканчике, остывало вареное всмятку яйцо.

Я подошел к столу, взял чайную ложку и принялся обивать ею плотную непослушную скорлупу.

– Не балуйся! Скушай вначале овсяную кашу!

Я послушался, зачерпнул ложкой из сахарницы и густо посыпал кашу сахарным песком. Бабушка посмотрела на меня и покачала головой. Она вообще не очень любит, когда я ем много сладкого. Но я уже во всю принялся уплетать свой завтрак!

А потом…

Потом мы стали собираться на прогулку. Ведь рядом с нашими домами находится огромный настоящий лес! Прямо как в сказке! Сухие огромные поваленные деревья порой даже преграждают путь к глубокому длинному оврагу. Вот если бы у меня были лыжи, то я бы с удовольствием попробовал бы скатиться на них туда, вниз!

– Застегнись как следует, на улице холодно! Поправь шарф… вот так! Варежки?! Куда ты их вчера бросил? Они же наверняка не просохли и еще мокрые!

Бабушка, наверное, забыла, что она сама вчера вечером повесила их на железную горяченную трубу сушилки в ванной!

Наконец мы собрались, спустились на лифте вниз и пошли в сторону парка с высоченными елями, одетыми в белые, как взбитые пенные сливки, снежные шапки.

Растаявший вчера днем рыхлый снег за ночь остыл, заледенел и стал твердым и скольким. Поэтому бабушка держала меня за руку, чтобы я не поскользнулся и не упал. Вот бояка!

А небо уже посветлело, было около десяти часов утра.

Ну вот, наконец, и лес! Ур-ра! Но нас уже опередили. И очертания фигур мам и бабушек с колясками уже наполняли бело-зеленое пространство парка.

Воздух был морозным и потому казался немного колючим. Но мне это было совсем не страшно! Я высоко поднял свой шарф и дышал через него.

Полгода назад бабушка подарила мне новенький телефон, которым можно фотографировать и даже снимать фильмы… как в кино! И теперь мне очень нравится фотографировать все: людей, собак, дома и автобусы. А еще… деревья, школу и детский сад!

Я попросил бабушку, чтобы она остановилась у огромной елки. Бабушка засмеялась.

– Опять фотосессия?! Что, не наснимался еще? Ну ладно…

Она встала у дерева, поправила прядь волос под зимней шапкой и расправила меховой капюшон. Затем слегка повернула голову вправо, в сторону детской площадки…

И вот тут, в это мгновение, она показалось мне такой красивой и совсем еще молодой…

Я подбежал к ней, обнял и… прошептал: «Бабушка, я так тебя люблю!»

А она повернула ко мне свое лицо и посмотрела на меня серьезно, но ласково…

Затем поправила на мне сбившийся шарф, ткнулась губами в мою жесткую седую щетину и, улыбнувшись, ответила: «И я тебя тоже… очень люблю, дедушка!»

Потом мы сидели на поваленном дереве и курили. Я свою «Яву», а бабушка – тонкие, как белые гвоздики, женские сигареты.

Мы курили и молчали. В лесу было тихо, а на душе – спокойно и радостно…

Седые аксакалы в ауле рассказывали, что эта история произошла давным-давно. Тогда, когда всем Миром правили славные Ханы величественного Востока. Работники Минкульта и энтузиасты-любители записывали эти седые легенды, и каждый раз удивлялись тому, что место действия описываемых событий легко перемещалось из Святого Согда в Хорезм и даже… на Северный Кавказ! Но старцы в чапанах клялись, что встреча мудреца Ирфана и Пастуха Якубжана произошла именно в их родных краях, и что старые стены Самарканда были свидетелями этой древней истории…