Девушки не знали, что ещё спросить, были ошарашены.

Все происходившее в институте Маша рассказывала матери во всех подробностях. Ирина Юрьевна всё узнавала так, будто сама присутствовала на всех занятиях – лекциях и семинарах. Врач так и говорил про аутистов, что они либо молчат, либо говорят очень хорошо – подробно, красочно, умно строят фразы. Маша молчала с четырёх до ровно семнадцати лет, до дня рождения. Но хоть она и заговорила, аутисткой всё равно осталась, ибо сохранялись особенности поведения.

Ещё один выпускник той школы и того класса – Костя Савин, с поступлением в вуз медлил. Он выбрал тот же – некуда, мол, деваться – но пока пошёл на подготовительное отделение. Поступил он на год позже Никиты и Маши. Зато он встречался в своём идейном кружке с более зрелыми представителями движения анархистов. В телефонном разговоре Костя приглашал в кружок и Никиту.

– Ох, и далеко ж ты запёрся в этот институт химический. А я уж за тобой последовал. Просто ты любишь химию, а я – поваренную книгу анархиста.

Последовал смех обоих.

– Тебе там, поди, предсказали, что вторым Менделеевым станешь?

– Так не говорили, но высоко оценили мои способности. А Менделеев этот… У него взгляды были ужасные – монархист да националист. Меня вообще от него воротило бы, если б не гигантский вклад в научное знание. Он ещё входил в ублюдочную «Чёрную сотню», фашистскую организацию, которая предшествовала немецкой, гитлеровской. Может, официально и не входил, но взгляды их во многом разделял. Вообще, наверное, правильно многие говорят, что сначала фашизм был русским. Пусть он был менее кровавым, но был первоистоком, был тупым и лапотным.

– Да-да, Никитос! И по всему видно, что фашизм у нас возрождается. Точнее, не у нас. «У нас» – это значит на земном шаре, а не в рашке. Вот в рашке он возрождается. Перед последними выборами этот Шагов вообще как обкуренный забурел – вопил что-то про генетический код и «народ-победитель». Чуть я не блеванул! До того фюрера ему всего ничего осталось.

Последовали непечатные характеристики президента.

– Разве что только «хайль Шагов» никто не орал на том стадионе, – продолжал Костя. – Все, кто якобы наблюдает за правами человека из-за океана, на самом деле его же они в эту страну и поставили. Как и предыдущего фюрерочка. Что по ту, что по эту сторону океана – все ставленники мирового капитала. Отсюда и отвлечение простого народа от классовой борьбы на всякое мифическое единство нации. Сначала просто отвлечь народ Земли – он единый – а потом и войны разжечь ради новой прибыли. Вот сколько всего мировой капитал добивается через своих ставленников, через этих чмырей обкуренных, навроде Шагова! Что Кремль, что Пентагон – всё одна рейхсканцелярия!.. Ну, в общем как, Никитос, идёшь на беседу в кружок этого Рагулина? Ему лет тридцать пять где-то, старый уже мужик и разбирающийся в наших вопросах глубоко.

– Ну, постараюсь. С домашними проблем нет, о взглядах моих они знают, ничего страшного в них не находят. Скажу, что в кружок политологии схожу. Вообще, мне иногда мои родители кажутся золотыми. При наступлении мировой анархии все такими станут!

– Рад за тебя.

– А где ты, Костян, узнал про этого… Рогова, или как его?

– Рагулина! «Как узнал?». Не уважаешь ты технический прогресс, забываешь о нём! В контакте я его нашёл, в сообществах. В объявлении сказано: развитие и шлифовка идей анархизма.

– Ну ладно, скажи только точное место и время.

В итоге друзья договорились.

Зал собраний анархистов оказался довольно пустой. В нём не найти было ни люстры, ни ковров, все стены почти голые. Выделялся только стол, за которым сидел начальник собраний Рагулин, а на стене были прикреплены два стяга – вот самое заметное в этом зале – знамёна анархии. Первое – чёрное с красной буквой «А» в круге – эмблема анархизма. Буква начертана неровными, зазубренными линиями, за окружность выходили её перекладина и «лапы». Второе полотнище разделено по диагонали на два цвета – красный и чёрный. Если говорить точнее, так выглядело знамя анархо-коммунизма.

Рагулин был не слишком уже молодой человек, с высокой зачёсанной назад шевелюрой, острым подбородком и крупными сверкающими глазами. Собравшиеся сели на довольно старые стулья, с тонкой подкладкой и тремя тоненькими вертикальными дощечками на спинках. Паркет дико скрипел, и вообще в зале пахло клеем и чуть ли не плесенью. Словом, солидным такое помещение никак не назовёшь. Это понимал и сам Рагулин, об этом он и начал свою речь:

– Прошу меня извинить, друзья мои, за такое ещё не оборудованное помещение, только начал им заниматься. Для меня идеи наши впереди всего. А потом будут и люстра, и ламинат, шкафы и портреты, – собрание понемногу сосредотачивалось. – Мы начнём с того, что наши идеи надо сделать более чёткими, менее абстрактными, более связанными с жизнью, которой мы живём. Мы определим, что для анархиста является конкретной программой действий, а что – чем-то отвлекающим, фантомом. Одним из главных фантомов для нас является понятие «родина». Родина – это то, чем одни люди обособляются от других, живущих на той же планете и имеющих тот же биологический вид homo sapiens. Если нам считать что-то родиной, то только нашу планету Земля. Никто, связывающий себя с отдельным государством или нацией – нам не соратник и не друг. Одни живут за счёт других, и это не замечается, потому что те и другие принадлежат к одной нации, одному государству. Вот от чего отвлекает понятие «родина». Так что вслед за великим Сократом, провозгласившим: «Я не афинянин и не грек, но гражданин мира» – мы также не должны называться русскими, татарами, армянами, а гражданами мира. А русскими пусть себя называют любители лаптей, ушанок и поклонники Шагова.

Никита Марков и Костя Савин, в основном, соглашались с услышанным. Но раздавались сбоку комментарии, идущие вразрез с речью оратора: «Обезличиться надо народам, от национальных культур отказаться. Как примитивен человеческий род станет!»

– Одно препятствие мировой гармонии мы выяснили – патриотизм. Он отвлекает от классовой борьбы, заслоняет происходящее на планете занавесами государственных границ и наций.

Снова сбоку тихо раздалось:

– Как будто мы не знаем, что происходит в других странах.

Рагулин завершал расправу над патриотизмом:

– Первое, из чего мы должны исходить – наше мировое гражданство, вселенское гражданство, нужное для построения вселенской гармонии.

И тут сидящий сбоку плотный белокурый парень высказался уже громко:

– Это не гармония будет, а безликость. Гармонию создаёт как раз многообразие, любовь к родине, какая у кого есть. Я с малых лет знаю это чувство – какое оно мирное, радостное и просто блаженное.

– Можно не перебивать?! – выскочил Костя.

– Анархия всё разрешает! А то что это – и здесь диктатура, нет свободы слова?

– Ты как попал сюда? Ты не наш!

– Вот уже и здесь разделение «наш – не наш». А ещё о какой-то гармонии говорят! Я может и пришёл-то с целью критики. Здесь есть вообще свобода слова?

– Есть! – ответил Рагулин. – Что вы ещё хотели возразить?

– Что весь ваш этот космополитизм – обёртка обыкновенного эгоизма. Сказки рассказываете, будто можно полюбить сразу всё человечество, минуя семью, непосредственно окружающих людей, народ и страну. Так можно только себя любить. Эгоисты вы все, вот кто! С вашим культом одинаковости вы отказываетесь от культурного многообразия планеты, вообще от мировой культуры, хотите сделать человечество более примитивным, ориентированным на потребление, а не созидание.

– Ты за олигархов?! – не унимался Костя.

– Нет, я за простой народ своей страны. Простой, но не обезличенный, не превращённый вами в потребляющую биомассу. И гомосятину вы разводите!

– Ах ты фашик! – сорвался с места Костя.

Его остановили, но не Рагулин. Его остановил Никита.

– Пусти, я убью его! – шипел сквозь зубы Костя.